Ольга Тогоева - Дела плоти. Интимная жизнь людей Средневековья в пространстве судебной полемики

Таким образом, любое отклонение от интимных отношений, ограниченных рамками брака, — адюльтер или иная форма сексуальных девиаций — понималось Августином как грех, совершенный «по наущению дьявола» [103] “Nec advertunt quod ita nuptiarum bonum malo originali, quod inde trahitur, non potest accusari; sicut adulteriorum et fornicationum malum bono naturali, quod inde nascitur, non potest excusari. Nam sicut peccatum, sive hiñe, sive a parvulis trahatur, opus est diaboli” (Idem. De nuptiis et concupiscentia. Col. 413, курсив мой — O.T.). . Исцелить его — подобно тому, как врач исцеляет своих пациентов — способна была, по мнению теолога, лишь истинная вера [104] “Medicinam Christi, qua peccata sanantur” (Ibid.); “Pelagiani et Coelestiani dicunt humanam naturam a bono Deo conditam bonam, sed ita esse in nascentibus parvulis sanam, ut Christi non habeant necessariam in ilia aetate medicinam” (Ibid. Col. 440). .

Именно такое понимание частной жизни людей, ее положительных и отрицательных сторон, стало доминирующим в эпоху Средневековья. На нем была, в частности, основана вся система церковных пенитенци-алиев, предполагавших различные наказания за сексуальные прегрешения. Рассматривая, вслед за Августином, покаяние как своего рода врачевание душ, исповедники основное внимание уделяли описанию «заболевания» и его симптомов, а затем предлагали пути излечения [105] Bullough V.L. Op. cit. P. 187. He случайно один из последних по времени создания пенитенциалиев — сборник Бурхарда Вормсского (ок. 1008–1012) — носил говорящее название «Корректор, или Врач» (Corrector sive Medicus): Le pécheur et la pénitence au Moyen Âge / Textes choisis, traduits et présentés par C. Vogel. P., 1969. P. 33, 80–81. Впрочем, сравнение священника, выслушивающего исповедь, с врачом, излечивающим болезнь, присутствовало в пенитенциалиях, начиная с самых ранних из дошедших до нас текстов. См., к примеру, высказывание Ал-куина (ок. 730–804): «Если телесные раны делают необходимым обращение к врачу, насколько больше душевные раны требуют участия духовного наставника?»: Ibid. Р. 143. См. также пролог к пенитенциалиям Халитгара (IX в.): «Ни один врач не сможет вылечить рану, если боится заражения. Точно так же ни один священник или епископ не сможет облегчить страдания грешника и избавить его от греха, если не приложит силы, если не будет молиться [о нем], если не прольет [о нем] слезы»: Ibid. Р. 51. . В ходе подобных бесед с прихожанами представители церкви не только получали сведения о различных сексуальных отклонениях: в сборниках пенитенциалиев, в проповедях и сочинениях теологов прочно закрепилась медицинская метафора, описывавшая процесс признания греха и его искупления [106] О рождении этой метафоры см. подробнее: Bériou N. La confession dans les écrits théologiques et pastoraux du XIII e siècle: Médication de lame ou démarche judiciaire? H L’Aveu. Antiquité et Moyen Âge / Actes de la table-ronde de l’Ecole française de Rome. Rome, 1986. P. 261–282; Тогоева О.И. «Мертвец возвращается к свету…». Религиозные метафоры средневекового правосознания // Одиссей. Человек в истории — 2007. М., 2007. С. 111–126. Об очищении и спасении души прихожан посредством нравоучительных «примеров» (exempta) как составной части проповеди, получивших широкое распространение в XIII в. и регулярно поднимавших тему сексуальных девиаций, см. прежде всего: Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века). М., 1989. С. 241–291; Мелетинский Е.М. Историческая поэтика новеллы. М., 1990. С. 51–60. .

Как мы видели выше, та же самая метафора присутствовала и в сочинениях Кристины Пизанской и Жана Жерсона. Противники «Романа о Розе» настаивали на том, что публичный разговор о «секретных органах» человеческого тела и об интимной жизни в целом возможен лишь при определенных условиях — в частности, на приеме у врача.

Иными словами, оба автора полагали, что сексуальные желания (тем более, сексуальные девиации) следует расценивать как проявление болезни, от которой удастся избавиться, обратившись к специалисту и подробно рассказав ему о своем недуге.

Любопытно, однако, отметить, что ни парижские интеллектуалы начала XV в., ни Блаженный Августин, на авторитет которого они ссылались, ни разу не упомянули иных (помимо исповеди и аналогичной ей беседы с врачом) контекстов, в рамках которых, по их мнению, человек имел бы полное право открыто говорить о своей сексуальной жизни. Тем не менее, мне представляется крайне интересным затронуть этот вопрос и рассмотреть публичную полемику о «постыдном» не только в связи с художественной литературой или теологией, но и применительно к реальной жизни людей Средневековья, к их повседневным радостям и заботам.

«Роман о Розе», несмотря на внушительное количество копий и явную популярность [107] От XIII–XVI вв. до наших дней дошло более двухсот рукописей (многие из которых богато иллюстрированы) и печатных изданий «Романа о Розе». См. подробнее: Lefèvre S. Roman de la Rose; Huot S. Op. cit. P. 7. , выразившуюся в том числе и в возникновении дискуссии между ранними гуманистами, занимал умы весьма ограниченной части населения Французского королевства: образованных богословов, священников, членов университета, придворных и владетельных сеньоров. Огромная масса неграмотных людей оказывалась, таким образом, за пределами данного круга и не имела, вероятно, ни малейшего представления о теоретических дебатах, касавшихся темы запретного и публичной полемики вокруг нее [108] Тем не менее, Жан Жерсон полагал, что «Роман о Розе» буквально «уничтожил» многие тысячи читателей или отравил их сознание: “Tu as par ta folie… mis a mort et murtri ou empoisonné mil et mil personnes par divers pechiés, et encore fais de jour par ton fol livre” (Livre des epistres. P. 306). .

Это, однако, не означает, что мы совсем ничего не можем узнать о том, как средневековые обыватели относились к открытому обсуждению своей (или чужой) интимной жизни. Конечно, тексты и изображения в кодексах, если следовать рассуждениям Жана Жерсона, не являлись для них источником знаний, однако устное слово — в виде рассказов, разговоров, споров — все же было им доступно. В том числе оставались им доступными и споры судебные, о которых не раз писал сам канцлер университета, призывая преследовать по закону подобно настоящим уголовным преступлениям любые публичные упоминания о «постыдных» органах тела, об интимной жизни его сограждан, о сексуальных отношениях, браке и добрачных связях [109] Интересно, что посвященный критике «Романа о Розе» трактат Жерсона «Видение о ‘Романе о Розе’» был выстроен как запись судебного заседания, где обвиняемым выступал Жан де Мен, истцом являлась Чистота (Chasteté), а председательствовала на этом процессе Справедливость (Justice Canonique). .

Суд, вне всякого сомнения, являлся вторым после церкви публичным пространством в средневековом обществе. Только в отличие от церкви, где право на слово принадлежало обычно священнику, здесь могли (и обязаны были) говорить все заинтересованные лица. 14 иногда их выступления оказывались столь подробны, что в них мы действительно можем попытаться найти ответ на вопрос, обсуждали ли открыто (а если да, то при каких обстоятельствах) люди Средневековья свою интимную жизнь, свои привязанности и сопряженные с ними личные переживания.