Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Он уехал, исчез. «Известия» мелким шрифтом сообщили о его ссылке за «контрреволюционную деятельность». Нелепое обвинение. За восемнадцать месяцев до этого был возможен переворот против Политбюро Зиновьева — Каменева — Сталина, и мы, оппозиционеры, рассматривали такую возможность. Армия и даже ГПУ приняли бы Троцкого подавляющим большинством, если бы он захотел; ему это не раз повторяли. Не знаю, было ли среди руководителей левой оппозиции формальное обсуждение темы, но известно, что вопрос ставился (конец 1925 — начало 1926 гг.), и именно тогда Троцкий решительно отказался от власти из уважения к неписаному закону, не позволяющему прибегать к государственному перевороту в рамках социалистического строя; ибо слишком велики шансы, что власть, добытая подобным образом, даже с самыми благородными намерениями, превратится затем в военную и полицейскую диктатуру, антисоциалистическую по определению. Позднее, в 1935 году, Троцкий писал: «Нет никакого сомнения, что произвести военный переворот против фракции Зиновьева, Каменева, Сталина и проч. не составляло бы в те дни никакого труда, и даже не потребовало бы пролития крови; но результатом такого переворота явился бы ускоренный темп той самой бюрократизации и бонапартизма, против которых левая оппозиция выступила на борьбу». Вряд ли можно яснее подчеркнуть, что цель отнюдь не оправдывает средства, она их определяет, и что для создания социалистической демократии старые средства военной силы не применимы.

Десятки видных оппозиционеров отправлялись в далекую ссылку, в то время как за рубежом официальное советское агентство опровергало сам этот факт. Зачем понадобилась эта грубейшая ложь, которая могла обманывать публику лишь несколько недель? Раковский был сослан в Астрахань, Преображенский на Урал, Смилга в Минусинск, в Центральную Сибирь, Радек на Север Сибири, Муралов в Тарские леса, Серебряков, Иван Смирнов, Сапронов, Владимир Смирнов, Сосновский, Войо Вуйович в другие места, мы так и не узнали куда, потому что все происходило втайне… Еще недавно я видел Христиана Раковского, который вернулся из парижского представительства и остановился в гостинице на Софийской набережной, предназначенной для дипломатов. В ее коридорах можно было встретить Крестинского, важного и сдержанного даже в походке, со лбом цвета слоновой кости, и Карахана, более чем элегантного даже в неглиже в силу необычайного благородства черт и манеры держаться… Раковский вернулся из Парижа без гроша; в свои 54 года он без иллюзий, с бодрым настроем, предвидел предстоящую долгую борьбу. Его крупное, с правильными чертами лицо выражало спокойствие, почти улыбалось. Жена Раковского нервничала — из — за него. Он говорил, что Европа вступает в период безысходной нестабильности, что нужно ждать… Кому — то, предложившему ему капитулировать перед ЦК, он тихо ответил: «Я начинаю стареть. Зачем калечить биографию?»

Время от времени я виделся с Иваном Никитичем Смирновым, наркомом почт и телеграфа, в его маленьком кабинете на Варварке. В возрасте чуть за пятьдесят, он был высок, прям, худощав, с застенчивым и одновременно твердым взглядом, сдержанными манерами; серо — зеленые глаза глядели из — под пенсне задумчиво и молодо. Когда я однажды спросил у него, прочитывается ли вся корреспонденция из — за границы (официально почтовой цензуры не существовало), он живо ответил: «Вся. Ничего ей не доверяйте… В моем ведомстве есть настоящее предприятие ГПУ, которое этим занимается, и куда я не имею права заходить»… Когда у него отобрали министерский портфель, он был доволен. «Всем нам пошло бы на пользу некоторое время побыть рядовыми»… Не имея ни гроша, он отправился на биржу труда регистрироваться как безработный специалист по точной механике. Он простодушно надеялся быстро найти работу на каком — нибудь заводе. Мелкий советский чиновник оторопел, когда перед его окошком склонился этот высокий седеющий добряк с живыми глазами, написавший в анкете, которую ему дали заполнить, в рубрике «последняя занимаемая должность»: «Нарком почт и телеграфа». Биржа труда проконсультировалась в ЦК, и ГПУ сослало Ивана Никитича в Закавказье. Возмутительные репрессии начинались мягко. Во время боя под Свияжском в 1918 году, вместе с Троцким, Розенгольцем, машинистами особого поезда и просто машинистками, поварами и телеграфистами Иван Смирнов остановил бегство красных и победоносное наступление белых под командованием Каппеля и Савинкова. Тогда эта горстка людей спасла нарождающуюся республику. Позднее, в 1920–1921 гг., именно Смирнову Ленин поручил навести порядок в хаосе Сибири и установить советскую власть в российской Азии. Для молодого поколения он без позы и фразерства воплощал в себе партийный идеал.

Ссылали торопливо, сотнями. Десять лет власти ничуть не деморализовали революционеров, наиболее известные из которых последние годы провели в комфорте дипломатических миссий, наркоматов, административных советов и командных постов. Их буржуазная внешность хорошо одетых людей оказалась обманчивой, они с легким сердцем отправлялись прозябать в затерянные дыры Средней Азии и Сибири, потому что этого требовало спасение революции. Видя эти отъезды, я чувствовал себя невыразимо ободренным. Некоторые коммунисты присоединились к оппозиции из расчета, уверенные, что видят в ней будущее правительство: опыт показал, что таких было немного. Мы потеряли их безвозвратно и без сожаления на первом повороте к худшему, всего за несколько месяцев. Все революционеры 1927 года — решили ли они бесконечно унижаться из верности партии или бесконечно сопротивляться из верности социализму — прошли своим страшным путем до конца.

Какой разительный контраст с этими людьми представляли собой иностранцы, маститые писатели, коммунистические делегаты, признанные либералы, приглашенные в это время в Москву на празднование десятой годовщины революции! И они давали нам уроки мудрости. Поль Марион (будущий младший государственный секретарь в правительстве Петена), член ЦК французской компартии, запускал по Москве свои бульварные словечки, заглядывался на русских девушек и пытался объяснить мне, что мы утописты, что сам он очень хорошо видит недостатки коммунистического движения, но остается в нем, потому что оно — «все же единственная сила»… Это был всего лишь средне образованный француз — многого не понимающий, — думающий прежде всего о том, чтобы устроиться в жизни. То есть — продаться. Жак Садуль дружески журил меня по тому же поводу. Мы были друзьями и сохранили добрые и волнующие обоих российские и германские воспоминания. Мне нравился его живой и насмешливый ум, эпикурейская беспечность, политический нюх. Французская компартия не давала ему развернуться, хотя он мог бы стать перворазрядным парламентским лидером. По складу ума и всей своей природе Садуль был умеренным социалистом, близким к просвещенному либерализму, но стремление жить полной жизнью влекло его к советскому государству. Старик Калинин только что вручил ему орден Красного Знамени, и он рассказывал мне, как Вайян — Кутюрье, чтобы принизить значение этой награды, предложил одновременно наградить старых коммунаров, о которых не знали точно, не являются ли они старыми шутами… «Вождей оппозиции, — говорил мне он, — будут держать под надзором на комфортабельных крымских виллах и разрешат им сочинять книженции, которые никто не будет читать… Но вы, Серж, вам какая с этого корысть?» Мы обедали за столом для иностранных гостей; наши соседки, молодые индианки, завернутые в темные шелка, на минуту отвлекли нас от разговора. Жак настаивал: «Вы дождетесь, вас еще будут преследовать, а жизнь так прекрасна! Посмотрите на эти формы, на эту грацию — подумайте, что…» Так мы, довольно сердечно, расстались: Жак, награжденный и одаренный несколькими синекурами, вернулся в Париж; я готовился «повторить это» — тюрьму, безденежье и т. п.