Валерий Попов - Культовый Питер

И я таки прошелся по Лиговке! У нас в доме на первом этаже жил Сережка Архиереев, который, как и Трошкин, сочетал яркий талант с опасными наклонностями. Талант его был радиотехнический, и помню, как я с ранним чувственным восторгом любовался матовыми изгибами алюминиевого шасси, ярко-красными и сочно-зелеными цилиндриками емкостей и сопротивлений на серебряных ножках, соединяющих те цилиндрики в дивный узор, вдыхал аромат янтарной канифоли, в которой медленно тонуло жало паяльника, с упоением следил за зеркальными и тускнеющими на глазах каплями олова на спайке.

Но все эти красные и зеленые радости было положено воровать. Может, потому и воспринималась так остро эта красота? В самом опасном месте Лиговки, на берегу Обводного, кишела барахолка. Мы ехали туда на скрипучем трамвае, рассредоточась по всему вагону, каждый подчеркнуто отдельно, скрывая, что мы одна шайка. Теперь я понимаю, что именно по нашему поведению было видно, что мы шайка и есть. Но тогда мы гордились нашей конспирацией и вдохновенно соблюдали ее — иногда только многозначительно переглядывались. Сходили с подножки мы тоже с интервалами — последнему даже приходилось спрыгивать на ходу, но этот как раз и чувствовал себя самым искушенным. Дальше мы тоже двигались отдельно, соединенные лишь воображаемой сетью, которую мы протаскивали сквозь толпу, становившуюся по мере нашего приближения к пыльному плоскогорью барахолки все тесней. Голоса, запахи, дух азарта. Все тут возбуждены были не меньше нас, поэтому так влекло нас сюда каждое воскресенье. Откуда взялись все эти детали, инструменты, пестрые мотки проволоки, медовые глыбы канифоли и мутно-серебристые палочки олова, разложенные прямо по земле на газетках или клеенках? Это была добыча вольных, смелых людей, всю неделю притворявшихся на своих фабриках и заводах забитыми и покорными. А на самом деле вот мы какие! Не лыком шиты! Все, с чем мы имеем дело на производстве, нам и принадлежит! И если захотим, мы можем это продать, или обменять, или, если вдруг такая прихоть найдет, просто отдать хорошему человеку! Мы не рабы! Мы вольные, хитрые, успешные люди. Мы все делаем, как надо нам! Для этого праздника все и собирались сюда — для этого же рвались сюда и мы, затюканные, как и весь народ, всю неделю, и только тут вольные и рисковые. Нам, правда, предстояло еще это доказать. Кто первый?

Мы, переглядываясь, чертили извилистые трассы в толпе, среди высоких спин. Потом я, задохнувшись от отчаянной решимости, садился на корточки над «ковром, усыпанным драгоценностями» — пестрыми, блестящими, загадочными радиодеталями. Особенно великолепны были радиолампы — даже их названия волновали своей неразгаданностью: 2Ж2М, 5Ц4С — код какой-то далекой, недостижимой страны! Никакие кольца и ожерелья в витринах на Невском не возбуждали так, как сверкающие башенки и даже дворцы в стеклянных колпаках радиоламп. Между теми башенками летали невидимые облачка таинственных электронов, преобразуясь, разделяясь и соединяясь, — и волшебная эта лампа давала тебе власть нам ними. Но чтобы взять эту драгоценность, надо было рискнуть жизнью: если тебя схватят, прежняя привычная жизнь кончится и начнется что-то ужасное. Достижения всегда связаны с риском, иные достижения ничего и не стоят. И ты будешь жить так всю жизнь — все банальное, общепринятое не для тебя! Ты проживешь всю жизнь на краю, на обрыве, на грани запретного. Каково было чувствовать это в юности, еще не зная, зачем тебе выпала такая судьба? Ведь ты же свой среди гладких отличников, школьных любимчиков, ты там прекрасно изображаешь все что положено. Зачем же кинуло тебя сюда? Но ты уже не уйдешь отсюда просто так. Сейчас все решится — хотя я не мог бы сказать что! Посидев на корточках перед драгоценной россыпью — ноги затекли, надо решаться, — я протягиваю руку к драгоценной россыпи и не спеша беру драгоценную лампу, самую великолепную — 5Ц4С — загадочный замок в стеклянном колпаке. Некоторое время я держу ее в полузакрытой горсти, словно успокаивая или, во всяком случае, усмиряя пойманного птенца. Нет, не то! Птенцов я хватал в детстве и держал в кулаке — биение теплого, хрупкого тельца, жизнь которого ты можешь оборвать легким нажимом, страшно волнует. Но не так! Какой-то космический холод той лампы проникает в тебя, и ты еще не знаешь — ты ее нагреешь или она тебя охладит. Но она нагревается, становится твоей! Отчаяние ударяет в голову: дальше давай! Но пока ты еще сидишь на корточках, ты еще не погиб. Ты еще на краю бездны. Многие вот так же сидят, разглядывая лампы, потом платят и берут или кладут обратно. И только тебе почему-то другое предстоит! Медленно разгибая ноги, выпрямляюсь. Колени сладко ноют при этом. Хозяин драгоценностей вроде не видит меня, спорит с кем-то. Но вдруг он помнит меня, держит в памяти и сейчас окликнет — и все? Я делаю первый деревянный шаг... второй. Потом еще несколько шагов, уже торопливых, и, оказавшись за стеной из спин, опускаю пойманную лампу в карман. Толпа друзей немо набрасывается на меня, тихо треплет, выражая восторг, словно команда глухонемых, забившая гол. И мы, усталые, уезжаем с барахолки. Как тонка пленка, отделяющая тебя от гибели, как хрупко темечко, защищающее твою жизнь, как опасны тропинки, с которых не свернуть, как опасна и бесприютна жизнь! Ощущение это, присущее юности, возникает во мне всегда, когда я подхожу к Московскому вокзалу, чтобы уехать и опять попытаться что-то в моей жизни изменить. Вдаль уходит сумрачная Лиговка, навсегда связанная у меня с какой-то сладкой тревогой.

Вокзал спасал меня много раз. В дни бесприютных любовных скитаний, когда казалось уже, что всю любовь выхлестал из тебя ледяной, порывистый ветер, вокзал был последним спасением. Запахи жизни — мокрой, распаренной в тепле одежды, пригорелой еды, липкого, тепловатого кофе — наполняли тебя, поднимали твой дух и дух твоей измученной спутницы, тела наполнялись истомой, предвещающей блаженство, глаза — весельем и страстью. Люди стремительно приходили и уходили. Всеобщий азарт движения, гул, неразборчивые слова диктора, названия дальних городов вселяли энергию и надежду. А раз и мы на вокзале, значит, тоже куда-то движемся, собираемся что-то изменить. Вагоны вдоль сумрачных платформ как корабли из другого мира, из другой жизни, и всегда можно, если тут станет невыносимо, сесть в них, спрятаться в полумраке, уплыть.

Помню, в семидесятые годы, когда нас, загульных писателей, к ночи выставляли из всех наших мест, последним пристанищем в этом городе был буфет знаменитого поезда «Красная стрела». Там всегда было весело, празднично. Знаменитые артисты запросто чокались со случайными попутчиками, радостные отъезжающие и растроганные провожающие иногда в упоении путали роли. И не раз мы с коллегами, не желая покидать этот праздник, продлевали его до Москвы — в буфете не проверяли билетов. А еще почему-то считается, что в те годы неинтересно было жить!