Валерий Попов - Культовый Питер

Должен сказать, что, когда я поступил, мои предчувствия оправдались. Стиль «ученый, спортсмен, светский лев» был весьма распространен как среди преподавателей, так и среди студентов, и я тщательно подражал этому идеалу. Статус выпускника и даже студента ЛЭТИ котировался тогда весьма высоко. Знаменитые баскетболисты Мамонтов, Кутузов, сочетавшие невероятную элегантность с научными и спортивными победами, были кумирами многих из нас. И мы делали все, чтобы приблизиться к этому блеску.

Уже само собеседование поразило меня. Огромный кабинет ректора Богородицкого был украшен старыми светло-серыми гобеленами, большими старинными вазами, резными креслами, бюро и столиками. Сам Богородицкий, седой, статный, ухоженный, разговаривал крайне доброжелательно, улыбчиво, мягко. Я был так им очарован, что даже слегка расслабился и допустил одну ошибку в ответе на технический вопрос, что вызвало добродушный смех присутствующих, настолько нелепа была эта ошибка, которую я сразу же поспешил поправить.

Поступление в ЛЭТИ — одна из главных моих удач в жизни. Тут у меня оказались совсем другие друзья — в отличие от школы, где особого выбора не было. А тут были действительно самые лучшие, которых, согласно духу ЛЭТИ, отбирали не только лишь по техническим талантам, но и по другим качествам. Не зря наш институт иногда называли в шутку Ленинградским эстрадно-танцевальным институтом. Но тут цвела и наука. Мои друзья, джазмены, остряки, гуляки, бонвиваны, слегка пританцовывая на ходу, легко и как бы шутя разошлись по самым серьезным научным кафедрам — и сразу стали там своими, успевая все. Стены старого корпуса были увешаны мемориальными досками в честь ученых, прославивших ЛЭТИ. И дело не стояло на месте! Большинство моих друзей занимались моднейшими тогда полупроводниками, без которых современная жизнь была бы практически невозможна — взять хотя бы столь распространенные сейчас мобильные телефоны. Как раз за полупроводники Жорес Алферов, выпускник ЛЭТИ, «оторвал» Нобелевскую премию.

Тогда быть технарем было модно, и сюда шли люди многих талантов. Просторные стены старого корпуса были увешаны огромными стенгазетами, и большая их часть была занята карикатурами, фельетонами, стихами, многим из них я завидовал и до сих пор помню наизусть.

Или другое:

В стихию литературы я нырнул как раз там — и с той поры так и не вынырнул. Помимо хороших ученых ЛЭТИ закончило немало народу, отличившегося в других областях. ЛЭТИ закончил композитор Колкер, начавший с песен в знаменитом спектакле «Весна в ЛЭТИ». Авторы этого шедевра, затмившего в те годы все прочее, лэтишники Гиндин, Рябкин и Рыжов стали знаменитыми драматургами, много писавшими для Райкина.

Много лет спустя мы с Генрихом Рябкиным оказались в писательской поездке в Париже. Париж гулял, всюду шли какие-то карнавалы, гремели песни, молодежь танцевала на улицах.

— Что-то мне все это напоминает, — сказал я Генриху, и он сразу понял меня.

— ЛЭТИ, что же еще! — сказал Генрих.

Но больше всех, конечно, из их команды прославился Ким Рыжов, писавший весьма популярные песни, к примеру «Парень с Петроградской стороны», которую он сам, слегка картавя, замечательно исполнял. Много «парней с Петроградской стороны» прославили наш город, и Ким Рыжов только один из них.

Был он маленький, лысый, курносый, веселый, заводной. Довольно рано его настигла тяжелая болезнь. Сначала ему отрезали одну ногу. Но он и на костылях всюду успевал, как бы не обращая на болезнь никакого внимания, веселился, шутил, писал песни. Потом ему пришлось отрезать до самого основания и вторую ногу, но, к сожалению, это его не спасло. Однако и в последней своей больнице он был, как всегда, весел, разговорчив и даже инициативен. Весь персонал больницы был в него влюблен, а некоторые медсестры, как сказал мне Рябкин, особенно. «Я говорю его жене: «Ну что ты выдумываешь! Он же без обеих ног!» А она отвечает мне: «Ну ты же прекрасно знаешь, что это его не остановит!» Вскоре Рыжов умер. Вот такие были «парни с Петроградской стороны».

После волшебных прогулок по Петроградской я заходил-таки и в родной вуз. Учиться в нем было очень интересно. Нет ничего совершеннее точных наук. Кафедра акустики, где я писал диплом, стояла отдельным домиком — башенкой весьма затейливой архитектуры. Внутри нависали полукруглые своды, сохранились от прежних витражей отдельные цветные стекла. Как я узнал позже, это была часовня лейб-гвардии Гренадерского полка. Тут молились и отпевали воинов. В наши дни тут кипела научная жизнь — ну и обычная тоже кипела.

Перед самой кафедрой был спуск к воде, поросшие подорожником пологие песчаные ямы. Тут я нередко блаженствовал, ожидая начала работы. Первыми появлялись рабочие — слесари, фрезеровщики, гальваники из мастерской на первом этаже. Некоторые из них, используя талант и служебное положение, клепали себе кой-какие плавучие средства и прибывали на них. Это, конечно, было романтичней, комфортней, чем толкаться в метро. И вот утро, река, туман, и издалека слышится — тук-тук-тук: съезжаются!

Мой диплом — «Коагулирующая ультразвуковая установка» — создавался нашими общими усилиями здесь, а испытывался неподалеку, в мукомольном цеху хлебозавода на Выборгской стороне. От вибраций моей установки крупицы мучной пыли, входя в резонанс, слипались в комочки, которые на весу уже не держались и падали вниз. Воздух очищался, и все видели наконец друг друга и могли свободно дышать.

После испытаний мы привозили установку на кафедру, разбирали ее, меняли схему. То были дни увлекательного труда и волшебного отдыха. По уговору со сторожем я часто здесь оставался, спал в комнате архива, на старых, мягких чертежах. Когда все вокруг засыпало, я крадучись выходил из будки и шел в Ботанический сад. Там, в душной стеклянной оранжерее, в известные мне дни, а точнее, ночи дежурила лаборантка Таня. Я подходил к ограде, пролезал между прутьями, раздвинутыми мной однажды в порыве любви, и вдыхал сладкие запахи тропиков.

И вообще, Петроградская сторона — остров счастья. Как хорошо погуляли мы там, будучи студентами! Сколько наших тайных прогулок с красавицами студентками видели с башенками на угловых домах уютные улочки. Сколько чудных уголков на Петроградской мы обнаружили! Чего только стоят отходящие в сторону от Большого проспекта узкие, кривые улочки с манящими названиями: Бармалеева, Плуталова, Подковырова! В отличие от регулярного центра, Петроградская представляет собой вольное, не стесненное ничем сочетание самых разных архитектурных стилей, поэтому, когда идешь по ней, взгляд твой радостно прыгает с одной стороны на другую. На берегу Карповки стоит огромный конструктивистский дом. Почему-то он не кажется чужаком среди старых домов Аптекарского острова, отделенного Карповкой от остальной Петроградской. Уютно и органично изгибается он вдоль берега, у него огромные окна и лоджии, он весь как бы архитектурно обрамленный свет. Несомненно, он устремлен в светлое будущее, в наступлении которого все были уверены в те годы. В его квартирах просторно и светло. Но зато нет, например, кухонь. Люди будущего, и женщины в том числе, не должны были возиться с посудой. Перед ними стояли более важные задачи. А для питания должны были быть выстроены огромные фабрики-кухни, где все должны питаться вместе, чтобы не было никаких тайн. У этого дома также не было привычной крыши. Вместо нее огромный открытый солярий, где люди будущего уже сейчас должны были заниматься физкультурой и спортом, читать стихи, наблюдать звезды. Но будущее оказалось непредсказуемым — вернее, предсказанным неверно. Почему-то некоторые отщепенцы не захотели питаться коллективно, на людях, и в темных углах этих светлых квартир закоптили керосинки. Квартирный кризис заставил селить людей в бывшем открытом солярии, накрыв его крышей и разгородив. Мечта о новых людях, вечно загорелых романтиках, сменилась коммунальными склоками. Правда, когда я стал там бывать, солярий, забранный крышей, уже превратился в мастерские художников, и бывать там было интересно и волнительно. То были островки свободы — туда можно было прийти когда угодно и с кем угодно. Вы понимаете меня? Только иногда терпеливый хозяин, оторвавшись от работы, спрашивал робко: «Я вам не мешаю?»