Андрес Ридел - Книжные воры

По этой причине в 2005 году комиссия стала изучать возможность поиска книг в российских коллекциях, что требовало согласования на высшем политическом уровне. Сотрудникам комиссии не предоставили независимый доступ в российские архивы — исследования должны были проводиться российской «стороной». В 2007 году было достигнуто соглашение, в соответствии с которым комиссия, заручившись поддержкой банка, заплатила 30 ооо евро московской Библиотеке иностранной литературы, чтобы начать поиск книг. Библиотека представила три отчета, которые комиссия сочла недостаточными, поскольку они были основаны преимущественно на известных источниках, архивах и коллекциях. Когда в 2009 году комиссия представила финальный отчет, не было обнаружено ни единой книги из пропавшей библиотеки. Хотя доказать, что книги находятся на территории бывшего Советского Союза, не представлялось возможным, комиссия с горечью признала, что продолжить расследование можно будет лишь «после снятия ограничений на использование российских архивов, с которыми комиссия столкнулась в процессе работы». Текущая политическая ситуация не делает российские архивы доступнее. Не поднимается и вопрос о реституциях. Маловероятно, что в обозримом будущем стоит ожидать значительных изменений. Пока что миллионы трофейных книг — точное число которых никому не известно — остаются «военнопленными», как выражается историк Патриция Кеннеди Гримстед. «Сегодня в России не наблюдается желания вернуть книги странам и семьям, у которых они были украдены. Однако нам все равно необходимо знать, какие книги европейского культурного наследия по-прежнему находятся на ее территории и служат памятником библиотекам, которые были уничтожены и раздроблены в ходе самой страшной войны в истории человечества», — пишет она.

Кристин Элле держала в руках лист бумаги, на котором зеленым маркером крупными печатными буквами было написано мое имя. В этом не было необходимости, поскольку больше никого на маленькой станции

Кэннока не было. Строго говоря, ее и станцией-то было не назвать — скорее это была остановочная платформа для дизельного поезда, который привез меня из Бирмингема. Кэннок находился в Стаффордшире, в самом центре Англии, и представлял собой старую шахтерскую деревушку, где стояли кирпичные дома, построенные еще в те годы, когда все здесь жили добычей угля. Однако после эры Тэтчер здесь мало что осталось.

«Говорят, у нас самый высокий уровень подростковых беременностей в Англии, но я не знаю, правда ли это», — сказала Элле, пока мы ехали к ее дому по «единственной приличной улице» Кэннока, как она сама заметила с улыбкой. Элле была стройной женщиной в районе пятидесяти и отличалась остроумием, которое так ценится в Англии. Она работала учителем музыки в местной школе.

Несколько минут спустя Кристин Элле уже сидела на бежевом кожаном диване и вздыхала. Снаружи остался большой, живописно запущенный сад. Обеими руками Элле держала маленькую оливковую книгу. Внимательно посмотрев на нее, она подняла глаза на меня.

«Сегодня я написала на Фейсбуке, что жду эту книгу. Я пыталась заняться еще чем-нибудь, но все валилось из рук. Я все ждала и ждала, когда ко мне вернется эта книга. И я спросила себя — почему? Я ведь даже не могу ее прочитать — она на немецком. Видимо, я просто хотела, чтобы она вернулась. Хотя я христианка, я всегда чувствовала свои еврейские корни. У меня никогда не получалось говорить о холокосте без слез. Я чувствую свою связь со всем этим», — сказала Элле, после чего открыла книгу и полистала ее.

«Я очень благодарна за эту книгу, потому что… — продолжила она. — Я знала своих английских бабушку и дедушку по материнской линии. Они прожили свои жизни, затем умерли. Было вполне нормальным не иметь ни бабушки, ни дедушки по отцовской линии. У многих их не было. Но мой случай все же отличался. У меня не было даже фотографий. Там была дыра, эмоциональный вакуум — понимаете? Оставалась какая-то недоговоренность, недосказанность, — объяснила Элле, сжимая книгу в руках. — Знаете, мой отец никогда об этом не говорил. Он не говорил о прошлом, о войне. Но тетя говорила о ней постоянно. Она была старшей из детей, а потому и в наибольшей степени «немкой». Она справлялась с пережитым через разговоры, а отец справлялся через молчание. Еще в детстве я узнала, что случилось что-то ужасное. Я узнала, что мои бабушка с дедушкой погибли на войне. Затем я узнала, что их убили в газовой камере, но в детстве ведь не понимаешь, что это значит. Это просто история, в нее не вникаешь. Потом я узнала, что они погибли в Освенциме. Осознание пришло ко мне лишь во взрослом возрасте. Мне было очень тяжело узнать, что их убили всего за десять дней до закрытия газовых камер. Это было ужасно. Я представляла, как сижу в этом поезде, как страдаю от голода и холода. И потом меня ведут прямо в газовую камеру. Я так и не смогла с этим смириться».

Кристин Элле встала и подошла к столу, на котором лежали папки с семейной историей. Большую часть документов ей передал немецкий историк Томас Ун-глаубе, который изучал историю семейства Кобрак. Из одной из папок она достала семейный портрет, сделанный накануне Второй мировой войны. Рихард Кобрак сидел справа, сцепив руки. Это был пожилой круглолицый человек с маленькими, аккуратными усиками. Его жена, Шарлотта Кобрак, красивая женщина с седеющими висками, сидела в центре и улыбалась в камеру. Вокруг них стояли трое детей: дочери Кэт и Ева-Мария Кобрак и отец Кристин Элле, Хельмут Кобрак, рука которого лежала на плече отца. Когда сделали эту фотографию, ему не было еще и двадцати.

Семья переехала из Вроцлава в Берлин в 1927 году, когда Рихард Кобрак получил работу в берлинской ратуше. Кобраки исповедовали христианство и не считали себя евреями. Через пятьдесят лет после войны старшая из сестер, Кэт Кобрак, записала свои воспоминания в книге, которую мне показала Элле:

«В воскресенье после того, как Гитлер стал канцлером, родители сообщили нам о нашем еврейском происхождении. Никто из них не исповедовал иудаизм. Они венчались в церкви, никогда не соблюдали еврейские традиции и учили всех нас христианским молитвам. Но их бабушки и дедушки были евреями, поэтому, согласно гитлеровскому определению, евреями были и они сами, а потому евреями были и мы». К 1933году Рихарда Кобрака уже понизили на работе, однако не уволили, поскольку он в рядах немецкой армии сражался на фронтах Первой мировой войны. Он был кавалером Железного креста. Но в 1936 году, после принятия Нюрнбергских законов, Кобрака заставили выйти «на пенсию», хотя ему было всего сорок пять. Кэт описывает, как в 1930-х жизнь ее семьи становилась все более изолированной: