Максим Лужанин - «Всегда же со мною твой образ...»

Мы с моей коллегой Я. М. Киселевой откликнулись на просьбу Александра Амвросьевича и в течение некоторого времени оказывали ему посильную помощь.

Работать с таким маститым писателем, родившимся на заре ХХ века, было и интересно, и полезно. Столь близкое общение способствовало наиболее полному и объективному моему восприятию Лужанина как человека, писателя, гражданина. Оно вносило и некоторую корректировку в понимание отдельных фактов его био­графии, творческого процесса, событий, очевидцем которых был Максим Лужанин, а также давало дополнительные ценные сведения, касающиеся его жизни, окруже­ния: он был близко знаком со многими выдающимися представителями творческой интеллигенции, долгое время выполнял обязанности секретаря у классика бело­русской литературы Якуба Коласа. Все это сыграло положительную роль и впослед­ствии в некоторой степени облегчило обработку личного архива писателя.

М. Лужанин был человеком с большим жизненным опытом, широко образован­ным, интеллектуально развитым. Он являлся своеобразным мостиком между той романтической, многоликой и противоречивой эпохой 1920—1940-х годов, о которой мое поколение знало лишь по книжкам, и современностью. Александр Амвросьевич был интересным собеседником. Его рассказы можно было слушать часами. Несмотря на свой почти 90-летний возраст, обладал ясным умом и великолепной памятью.

Весь облик М. Лужанина внушал какое-то особое почтение, располагал к кон­такту. И по внутреннему содержанию, и внешне это был настоящий интеллигент. Не помню ни одной нашей встречи, когда бы он предстал пред нами неаккуратно одетый, не чисто выбритый или же без галстука. Даже тогда, когда Александру Амвросьевичу нездоровилось, когда «отказывали» ноги и приходилось прибегать к помощи так называемых «ходунков», даже тогда он старался быть, по возмож­ности, галантным: встретить у двери, помочь раздеться, проводить в комнату.

Особое внимание в нашей совместной работе М. Лужанин уделял подготовке последнего, посмертного сборника Е. Пфляумбаум под названием «Зімовае сонца». Чувствовалось, что эта работа полностью захватила Александра Амвросьевича. Ему нужно было успеть отдать последнюю дань памяти, уважения и благодарности дорогому и очень близкому человеку, каким была для него Евгения Эргардовна.

С фотографий в комнате на нас смотрели и совсем юная, романтически-задумчивая девушка, и зрелая, умудренная жизнью женщина — Евгения Пфляумбаум присутство­вала среди нас. И хотя воспоминаниями о своей личной жизни Александр Амвросьевич делился довольно скупо, тем не менее, чувствовалось, что светлое чувство, зародившее­ся на заре их отношений, несмотря на все жизненные перипетии, не угасло со смертью жены — любимой женщины, друга и соратника, она незримо была рядом.

Еще при жизни Евгении Эргардовны все первые экземпляры изданных книг Максим Лужанин со словами благодарности дарил именно ей, а она, когда стали печатать и ее, дарила ему свои. Об этом свидетельствуют многочисленные дарствен­ные надписи, например, на книгах М. Лужанина: «Выгараваная, выхвараваная, яна больш твая, чым мая, гэтая кніжка. А. 3.ІІІ.73» (Рэпартаж з рубцом на сэрцы. Мінск, 1973), «Віншую, першы паасобнік Табой названай кнігі — Табе. А. 31.Х.82» (Колас расказвае пра сябе. Мінск, 1982), «Як вялося, хай і вядзецца: першая кніжка — Табе. А.» (Добры хлопец Дзік. Мінск, 1993). А вот инскрипты, оставленные Е. Пфляум­баум на книге «Сувой жыцця» (Минск, 1989): «Алесю Каратаю. Табе з падзякаю за вызваленне радкоў», и тут же: «На добрае ці на благое — нас толькі двое... Жэня».

На сегодняшний день личный фонд Максима Лужанина насчитывает 2 577 еди­ниц хранения без учета последнего поступления — заключительной части архива, переданной уже после смерти писателя внучкой друга его юности Тодора Кляшторного — талантливого белорусского литератора, репрессированного в 1930-е годы. Составной частью в фонд входят также и архивные материалы Е. Пфляумбаум.

Несомненный интерес вызывает эпистолярий М. Лужанина. Он содержит сотни писем разных лет, как самого писателя, так и многочисленных его корреспонден­тов. Особое место, и это не удивительно, отведено личной переписке М. Лужанина и Е. Пфляумбаум — двух поэтов, двух близких по духу людей, чьи любящие сердца звучали в унисон на протяжении почти всей их долгой совместной жизни.

Марина Лис

* 13.12.1930.

Никогда еще не были у меня такими непослушными карандаш и бумага.

Три раза я уже порвал все написанное. Не потому, что мудрствую, не хочу говорить искренне, просто потому, что как-то как надо не говорится вся славнота, которую хочется раскрыть тебе.

И вместо того, чтобы просто сказать, что я уже целых 26 часов не видел тебя, я пишу о том, что здесь чудный мостик, что сегодня я проехал 18 верст на конях, в санях — оврагами, пролесками, через речки, озера, и когда замерз, постучал в двери, и чуть не обомлел — ты!

Тишина... Такая тишина... Это взамен бури, в которую я хочу.

Ты говоришь, что у меня много женственного? Может, и правда. Может, потому, что лучшими моими друзьями были женщины. (... )

Но как жалко, что не видела ты сегодняшнего утра! Не ощущала холодно­го ветра в лицо! И не спеша бредут лошади, а я сижу тихонечко... Думаю все, думаю... вижу (...) твое лицо... библиотечную твою руку.

И недосказанного много, много... И каждый день увеличивается оно.

А может, а если бы.

И что это все такое? Что ты для меня? Надо выяснить. Солнце? Сумрак? Радость? Печаль?

Я тебе еще напишу. Сегодня. Завтра. Каждый день.

Не удивляйся только. Все будет ясным. А так, как теперь, еще никогда у меня не было.

(Подпись)

* 1931. (Без точной даты. — Т. К .)

(...) За такие грозы, что берут человека всего — без остатка. За грозы, из которых человек выходит истомленным, но победителем.

И все же я мало понимаю. Твой внутренний мир остается, говоря по-старому, каким-то заколдованным кругом. И от этого незнания мне иногда кажется, что где-то глубоко мы с тобою враги. И кажется еще, что эта враждебность лежит в основе всего и манит неотступно, сильно. Несвязностью этой и объясняется та жизнь, которую веду я в Минске.

Это не выход. Ты зови меня на помощь, когда я есть. И чаще зови. Ты хочешь тишины и не знаешь, чего хочешь. (...) ...Метель — твои слова. Тебе надо шторм. Может, на один день, но крепкий, холодный, соленый. А больше всего тебе надо — дом, знаешь, такой звонкий, сосновый, на стенах которого еще просту­пают капельки смолы.

Надо тебе утренние туманы над озером да роса — босыми ногами по ней. Лес. Я спасался так. Я знаю такой дом, и озеро, и лес. За двадцать верст от желез­ной дороги, за три версты от деревни. Я загоню тебя в этот дом, чтобы закончи­лись тупики. Они также жизнь — тупики, — но не надо их.