Владимир Куницын - Память

У меня, как у многих, Бондарев свой. В 1985 году отца, Георгия Куницына, профессора Литинститута и Гнесинки, «готовили» и вели к посадке органы — вменялось «руководство антисоветской организацией». Его «пасла наружка», разговоры дома и по телефону прослушивались, почти каждый день люди в штатском нарочито останавливали его у институтов, где работал, в метро — «для проверки документов». И наконец, были задержаны и отвезены на Лубянку три человека из его постоянных слушателей — на многочасовой перекрестный допрос. А магнитофонные записи всех лекций, сделанные добровольцами, арестованы и изъяты. Перед этим событием были подвергнуты массированным проверкам институты, в которых он выступал с лекциями. С одной лишь целью: добиться «сдачи» Куницына органам самими «коллективами» — через «добровольные» доносы или клевету. К чести институтов — они на это не пошли. Были отправлены с Лубянки и из органов партконтроля запросы и в Союз писателей России — С.В. Михалкову и Ю.В. Бондареву. От них потребовали официальную бумагу, осуждающую «антипартийную и антисоветскую» деятельность Г.И. Куницына. И вот тут Юрий Бондарев, коммунист и патриот, Герой Соцтруда и всех госпремий, депутат и орденоносец, в начале 70-х, к слову, подписавший вместе со всеми, включая С.В. Михалкова, письмо в «Правду» против Солженицына и Сахарова, на этот раз вдруг ответил твердым «шиш!».

Куницына спасло, конечно, не это, но — поступок Бондарева был, и он отзывается неувядающей благодарностью в нашем «семейном» сердце.

Надо сказать, Бондарев — невысокий, по-юному легкий, сухопарый, острый, как чилийский перец, с живыми и жесткими глазами из-под актерски надвинутых бровей — заметно выделялся среди литературных начальников, в массе своей к семидесятым уже крепко «забуревших» и «осоловевших» от власти, глубоких финансовых ресурсов, «блатных» привилегий литфондовских распределителей, включая жилищно-автомобильные, курортно-пошивочные, а также от бесконечных загранкомандировок, дач и т.п. А если вспомнить тиражи книг «секретарской литературы»? Гонорары по кругу до пяти, шести, десяти раз за одну публикацию? Избранные многотомники? Это начиналась в литературе «эпоха упадка Рима»! Верховная, государственно-партийная власть, развращаясь сама, развращала достатком и литературных чиновников, а те в свою очередь развращали сам святой принцип творческого поведения: говори правду, служи совести — и будь что будет!

Мы, литературный молодняк семидесятых, по крайней мере, существенная часть «нового призыва», доверяли Бондареву больше, чем остальным. Конечно, «виноваты» были в этом и его фронтовая доблесть, и звонкая нравственная чистота литературных героев, и сдержанное достоинство отношения не только к высшей власти. Позже Юрий Бондарев, пожалуй, единственный из литературной верхушки — и я был тому свидетелем — подтвердил неслучайность нравственного к нему доверия. Это он первым сказал в 1986 году в стенах Кремля знаменитую свою фразу про горбачевскую перестройку — подняли, мол, самолет в воздух, а куда сажать, никто не знает! Я, как делегат того писательского съезда, слышал ее собственными ушами. И отлично помню, как вздрогнули и запереглядывались коллеги, «поймав» его образ! Очень скоро эта бондаревская метафора сполна оправдалась! Оправдалась трагически. И в 1994 году, награжденный Ельциным к 70-летию орденом Дружбы народов, Бондарев — первым в постсоветскую эпоху — отказывается от награды. Мол, какой орден Дружбы, если самой дружбы народов нет и в помине? Отказался в знак общего несогласия с проводимой политикой. «Наша свобода — это свобода плевка в свое прошлое, настоящее и будущее, в святое, неприкосновенное, чистое...»

Эти два поступка выделяют личную и писательскую честь Юрия Бондарева! Они отчасти спасают и общее, цеховое достоинство. Отчасти.

Конечно, не избежал и Бондарев искушения славой. Его властолюбие, ревнивое отношение к своему литературному имени бросались в глаза многим. Довелось однажды и мне столкнуться с этой его «хворью». Году, кажется, в 1987-м (я работал уже в «ЛГ») Бондарев позвонил члену редколлегии Светлане Селивановой. она остановила меня жестом — не уходи из кабинета — и вдруг, прикрыв ладонью трубку, шепнула: «Тебя кроет!» Я навострил уши и по репликам понял, что речь идет о последней публикации, в которой я, перечисляя крупных современных писателей, его имя не назвал. «Нетрезвый, по-моему, — шепчет Светлана. — Говорит, что последний русский в “ЛГ” скурвился, продался! Тебя имеет в виду!» Я вспомнил, что действительно пропустил его имя, конечно же случайно. Но смутила тогда серьезность его отношения к подобной чепухе. И еще — как он быстро и ловко подвел «идеологию» под мой ляп. Типа перекупили нашего паренька...

Посмеялись мы тогда с Селивановой над слабостью даже самых сильных мира сего, и, разумеется, я никогда больше вполне искренне не пропускал в «обоймах» имени Юрия Васильевича. Но изумление осталось, пусть и с юмористическим оттенком.

Где-то через год, в 1988-м, меня разыскала секретарь главного редактора «Литературной газеты». «Вас Бондарев к телефону!» — неспокойно сообщила она. Эта фраза сама по себе звучала как фанфары, будто из самых взбитых облаков высунулась рука и поманила пальцем. В писательской иерархии так тогда и было: Бондарев восседал на облацех. Я поспешил до трубки. Юрий Васильевич, однако, заговорил хорошо, мягко, по-отечески. Его предложение ко мне заключалось в том, чтобы я выступил на открытом секретариате СП РФ с анализом прозы и поэзии в еженедельнике «Литературная Россия» за весь 1987 год. Секретариат ожидался через месяц. Все, чем он ограничился в своем напутствии, — это: «говорите честно, как и обычно, нам нужен объективный анализ». Что скрывать, его слова и польстили, и обрадовали! Не кто-нибудь говорил — сам Бондарев! Я взял в газете отпуск за свой счет, приволок домой годовую подшивку «Литературной России» и... дезертировал из жизни до секретариата.

Кстати, за все время «бдения» никто ни разу так и не позвонил по поводу этого «бондаревского» заказа. Важное обстоятельство! Можно сказать, примета нового времени. Когда я отправился на Комсомольский проспект, д. 13, даже не знал, будут ли другие обозреватели, и вообще не представлял, как проходят подобные мероприятия, сколько человек в них участвуют. Подозревал, не меньше десяти. Но, войдя в актовый зал на втором этаже, ахнул: зал был битком! В одном только президиуме, во главе с Михалковым и Бондаревым, сидело не меньше десяти «живых классиков». В центре зала составлен — перпендикулярно президиуму — длиннющий стол для руководства «Литературной России», и его «обтекали» со всех сторон стулья и кресла для остальных участников обсуждения. Здесь первыми я разглядел знакомые лица «сорокалетних» во главе с А.Прохановым, С.Есиным, В.Личутиным, В.Крупиным, А.Афанасьевым, В.Мирневым, В.Гусевым и др. Тут же сверкали Звездами героя М.Алексеев, Е.Исаев, В.Карпов. Прохаживались Б.Можаев, Д.Жуков, В.Белов, В.Распутин, Ю.Кузнецов... И конечно, Михаил Колосов, тогдашний «именинник» обсуждаемого еженедельника. Когда подошел могутный, похожий на маленького богатыря Владимир Коробов, критик (между прочим, автор первой монографии о В.М. Шукшине), выяснилось, что про публицистику докладывать будет он, а про критику — Бондаренко. Короче, трио тезок.