Николас Карр - Пустышка. Что Интернет делает с нашими мозгами

Иными словами, пластичность не означает эластичности. Наши ней­ронные связи не возвращаются в прежнее состояние подобно натянутой резине. Они сохраняют своё изменённое состояние. И нет никаких основа­ний считать, что это новое состояние окажется для нас желательным. Плохие привычки могут закрепляться в нашем мозге точно так же, как хорошие. Паскуаль-Леоне замечает, что «пластичные изменения не всегда могут при­водить к положительным результатам в поведении того или иного субъекта». В дополнение к своей функции «механизма развития и обучения», пластич­ность может стать «причиной возникновения патологии».

Неудивительно, что нейропластичность может быть связана с психи­ческими нарушениями, начиная с депрессии и заканчивая обсессивно-компульсивными расстройствами (неврозами навязчивых состояний) или звоном в ушах. Чем больше страдающий человек концентрируется на своих симптомах, тем глубже они проникают в его нейронные связи. В самых плохих случаях мозг, в сущности, тренирует себя быть постоянно больным. Укрепле­ние пластичных путей в мозге может приводить к усилению различных видов зависимости. Даже очень малые дозы наркотиков, вызывающих привыкание, способны значительно изменить поток нейромедиаторов в синапсе чело­века, что приводит к долгосрочным изменениям в карте мозга и его функ­ционировании. В некоторых случаях повышение уровня нейромедиаторов определённого типа, таких как дофамин (близкий родственник адреналина, отвечающий за формирование чувства удовольствия), может запустить про­цесс включения или выключения тех или иных генов, что приводит к даль­нейшему росту тяги к наркотику. Жизненный путь заходит в тупик.

Потенциал для формирования нежелательных нейропластических изме­нений присутствует даже в случае повседневного и нормального функцио­нирования нашего разума. Эксперименты показывают, что точно так же, как мозг может выстраивать новые или более сильные связи с помощью физи­ческих или ментальных упражнений, эти связи могут ослабляться или даже исчезать при отсутствии практики. «Если бы мы перестали заниматься тре­нировками своих ментальных навыков, - пишет Дойдж, - мы бы не просто забыли их: пространство в нашей карте мозга, ранее выделявшееся для этих навыков, будет отдано другим, развитием которых мы будем заниматься вме­сто них». Джеффри Шварц, преподаватель психиатрии на факультете меди­цины Калифорнийского университета, называет этот процесс «выживанием наиболее занятых». Умственные способности, которыми мы жертвуем, могут оказаться не менее, а то и более ценными, чем способности, приобретаемые нами. Нашим нейронам и синапсам безразлично качество наших мыслей. Пластичность нашего мозга делает вполне допустимой возможность интел­лектуального распада.

Это не значит, что мы не можем, при должных усилиях, вновь пра­вильно настроить свои нервные сигналы и восстановить утраченные навыки. Это значит, что жизненные пути в нашем мозгу становятся, как понимал мсье Дюмон, путями наименьшего сопротивления. Это - пути, по которым мы ходим чаще всего, и чем дальше мы идём по ним, тем сложнее становится повернуть обратно.

По мнению Аристотеля, основная функция мозга заключается в том, чтобы не дать телу переохладиться. В своём трактате «О частях животных», посвящённом вопросам анатомии и физиологии, он писал о материи мозга как о соединении земли и воды, «умеряющем теплоту и кипение в сердце». Кровь поднимается вверх из «огненной» зоны тела до тех пор, пока не дости­гает головы, где мозг снижает её температуру до «умеренной». Затем охладив­шаяся кровь растекается по всему остальному телу. По мнению Аристотеля, это процесс чем-то схож с «возникновением дождей. Когда из земли выхо­дит влажный пар и благодаря теплу несётся вверх, то, попадая в холодный воздух над землёй, он вновь превращается в воду и в виде дождя падает на землю». Причина, по которой человек обладает «наибольшим относительно своего размера мозга», заключается в том, что «у людей места около сердца и лёгких - самые тёплые и полнокровные». Аристотелю казалось, что мозг не может быть «органом, связанным с ощущениями», как предполагали Гип­пократ и другие, потому что «прикосновение к мозгу не приводит к ощуще­ниям». По словам Аристотеля, мозг ничуть не чувствительнее «крови или экскрементов животных».

Разумеется, в наши дни легко смеяться над допущенной Аристоте­лем ошибкой. Но в то же время легко понять, почему великий философ так сильно оторвался от реальности. Мозг, аккуратно упакованный в череп­ную коробку, сам по себе не подаёт нам никаких знаков о своём при­сутствии. Мы чувствуем, как бьётся сердце, расширяются лёгкие или урчит желудок. Однако мозг, лишённый подвижности и не имеющий чувствитель­ных нервных окончаний, остаётся для нас незаметным. Источник нашего сознания находится вне наших ощущений. И в древности, и в эпоху Просве­щения врачи и философы были вынуждены изучать функции мозга с помо­щью исследования и диссекции скоплений серого вещества, которые они извлекали из черепов мертвецов или животных. И то, что они видели, в целом отражало их представления об устройстве человека или, в более широком смысле, об устройстве Вселенной. Как пишет Роберт Мартенсен в книге «Мозг обретает форму», они могли представлять увиденное, в частности структуру мозга, с помощью своих излюбленных метафизических образов и описывать физические части определённого органа так, чтобы «найти что-то похожее в собственных представлениях».

Примерно спустя две тысячи лет после Аристотеля Декарт предложил ещё одну расплывчатую метафору для объяснения того, как работает мозг. Для него мозг представлялся неким компонентом сложной гидравлической «машины», работа которой напоминала «биение фонтанов в королевских садах». Сердце закачивало кровь в мозг, в шишковидной железе которого она превращалась, с помощью давления и жара, в некий «животный дух». Далее этот «дух» мог путешествовать по «трубам» нервной системы. «Поло­сти и поры» в составе мозга служили «отверстиями», регулировавшими поток животного духа во всём остальном теле40. Декартовское объяснение роли мозга полностью укладывалось в рамки его механической космологии, в которой, по словам Мартенсена, «все тела действовали в динамическом порядке в соответствии со своими оптическими и геометрическими свой­ствами» в рамках автономных систем41.

Современные микроскопы, сканеры и сенсоры позволяют нам избав­ляться от старинных и причудливых представлений о функционировании мозга. Однако необычная отстранённость мозга, при которой он является частью нас, в то же самое время сохраняя автономию, продолжает оказывать на нас подспудное влияние. У нас есть ощущение того, что мозг существует в некоем гордом одиночестве, и его фундаментальная работа невоспри­имчива к нашим повседневным капризам. И хотя мы знаем, что мозг пред­ставляет собой крайне чувствительный монитор нашего опыта, нам хочется при этом верить, что сам он находится за пределами влияния нашего опыта. Мы хотим верить, что впечатления, воспринимаемые нашим мозгом как ощу­щения и сохраняемые им как память, не оказывают физического влияния на его структуру. Нам кажется, что в противном случае сама наша целостность как личностей могла бы оказаться под угрозой.