Юрий Власов - Женевский счет

Война в Гражданскую была не та, в основном по железным дорогам и населенным пунктам типа поселка и выше. Ну, банды — те, само собой, глубже сидели. Их после еще года три-четыре докорчевывали. А банд-то — Семенова, Унгерна, Калмыкова, Дутова, Анненкова!.. Какие с дивизию, а то и погуще.

14 ноября мы ворвались в столицу Колчакии — Омск! Тогда нами командовал Тухачевский, не понадобился он еще для отражения белополяков, и не сменили его на Уборевича. Даешь Сибирь и Дальний Восток!

Троцкий обещает на митинге: «Остальную Сибирь мы возьмем по телеграфу!» Братва это на «ура». У всех одна забота: Колчак, штык ему в глотку! Трещит его царство. Белые солдаты дезертируют, к партизанам жмутся, многие идут в наш строй, хотя без охотки. Объявят им, мол, завтра в наступление, а к утру этих самых бородачей и не сыщешь — потемну опять к Антанте! Понять-то, само собой, можно: все сыты войной; были, которые с четырнадцатого года винтарь не выпускали. Вот и искали, с какого боку ближе к дому да спокойнее, так по бабьему теплу и ласке стосковались! Офицерье не сдавалось. Офицеров чаще сами солдаты кончали…

Самсону Игнатьевичу не были чужды заимствования. И, как теперь я могу судить, он вполне усвоил терминологию и даже отдельные приемы самого Владимира Ильича.

Как после я убедился, это Ленину (слово в слово) принадлежат следующие высказывания:

«…В настоящее время задача преодоления и подавления сопротивления эксплуататоров в России окончена в своих главных чертах. Россия завоевана большевиками…»

«Мобилизовать армию, выделив ее здоровые части, и призвать девятнадцатилетних для систематических военных действий по завоеванию, сбору и свозу хлеба.

Ввести расстрел за не дисциплину.

Успех отрядов измерять успехами работы по добыче хлеба».

Ленин пишет о продразверстке. Война — это для него отобрать то, что вырастил крестьянин. Не отдаст — убивать.

«…Что же касается карательных мер за несоблюдение трудовой дисциплины, то они должны быть строже. Необходима кара вплоть до тюремного заключения. Увольнение с завода также может применяться, но характер его совершенно изменяется. При капиталистическом строе увольнение было нарушением гражданской сделки. Теперь же при нарушении трудовой дисциплины, особенно при введении трудовой повинности, совершается уже уголовное преступление, и за это должна быть наложена определенная кара».

Можно еще много цитировать, тут все одно: насилие, принуждение, люди несознательные — их нужно силой оружия подчинять, русский человек — плохой работник…

Слова не вождя русского народа, а какие-то приказы иноземного захватчика. Впрочем, вождь и признавался, что они, большевики, завоевали Россию…

Слезает позолота со славословий, наведенная подхалимным окружением. И перед нами предстает человек с фанатичной верой в благодетельность любого насилия. Вместо ига капиталистического он предлагает (и кроваво осуществляет) иго социалистическое, куда более изощренное. Бесправие несет ленинизм. Из пятидесяти пяти томов сочинений помимо нашей воли складывается образ Главного Октябрьского Вождя. Это человек, ограниченный своей верой, без широты культуры, взявший из нее лишь то, что может служить практическим интересам борьбы, не больше. Все в нем подчинено рассудку, потребностям дела. Посему это человек, чрезвычайно обделенный чувствами, весь заостренный на благодетельности устрашения, на карательных акциях, подлинный поэт насилия. Только через насилие он предполагает прогресс России. Именно поэтому он лелеет все карательные органы: суды (бессудность), ВЧК (произвол и расправы), партию (контроль над мыслями каждого).

И самое поразительное: вырисовывается абсолютная чужеродность народу, непонимание его, дикое попрание всего исконно русского. Он не понимает, не чувствует народ, его национальная жизнь ему совершенно чужда. Все подчинить железной схеме марксизма. Он воистину завоеватель собственного народа. Рецепт его всегда один: штыки и пули. Если уступка, скажем как НЭП, то временная, под давлением чрезвычайных обстоятельств, когда угроза существованию большевизма вообще, а после опять… удавка для всех.

Поставил народ на карачки — тот харкает кровью, стонет, вымирает, а он требует, чтобы славили их власть, большевиков, а его «иконили» вместо Бога.

Не раз я слышал от Самсона Игнатьевича отзывы о весьма почтенных членах партии как о салонных социалистах (это о людях, которые проявляли какую-то человечность), рутинных людях, изъеденных гнилой легальностью (это о тех, кто отказывался от разрушительного пути революции), как о поганых реформистах, мечтающих о восстановлении законности и прочих буржуазных штучках (и сколько же еще таких бранных слов, ярлыков, нетерпимости к любой другой мысли, догматизма, за отход от которого — смерть и проклятия, и обыкновенной злобной ограниченности). И все это спрятано за схоластикой рассуждений, псевдоученостью, обилием иностранных словечек и ссылок, цитирования — ученейшего начетничества.

Все 55 томов выкладок и рассуждений о счастье человечества — это приговор свободной, независимой мысли, национальной культуре, добру, Богу, Жизни.

Все 55 томов — это внушение народу благодетельности жития на коленях.

И все! Это не антихрист — это античеловек! Ибо все человеческое приходит в противоречие с его проповедями.

Ибо все, что составляет смысл человечества, ему органически чуждо. Это замена всего человеческого бритыми лбами.

И все.

Гражданская война — да какая сила вообще могла противостоять этой тотальной решимости проливать кровь, этому развращению народа призывами грабить, расстреливать. Ненависть, инстинкты заменили все чувства, стали нервом общества. В основу Гражданской войны был положен невиданный террор, и над мыслью — прежде всего. Народ был взнуздан, закован в кандалы, а к виску каждого приставлено дуло пистолета или винтовки…

«…Революция! — писал в Париж своему другу Бабель. — Ищи-свищи ее! Пролетариат? Пролетариат пролетел, как дырявая пролетка, поломав колеса! И остался без колес. Теперь, братец, напирают Центральные Комитеты, которые будут почище: им колеса не нужны, у них колеса заменены пулеметами…»

Под письмом дата: «18–I–33 года».

Человечество встретилось с чем-то совершенно новым, неизвестным. Ленинизм разъедал живую ткань общества…

И сколько же таких цитирований — ну слово в слово Ильич — обрушивал на мою голову Самсон Игнатьевич.

Нет, Самсон Игнатьевич был большевиком от революции, с ясным пониманием философии политики вообще. В приложении к нашей революции это означало умение разглядеть классовую борьбу в любом случае, даже самом пустом с виду. Решение всех задач Самсон Игнатьевич, как и Ленин, видел лишь в диктатуре пролетариата и пролетарской солидарности. Из высказываний Самсона Игнатьевича можно было сделать вывод: революционная вседозволенность — вот главное для нашей жизни, это — изучение Ленина. По этой самой причине Самсон Игнатьевич считал лишним изучение марксизма, вся сущность которого сводится, как он утверждал, к «данной ответственной формуле». Самсон Игнатьевич так и говорил: Ленин — это значит все можно; это же диалектика: противоположности тождественны. Всякая же иная позиция в жизни и нашей борьбе — от дряблости, незрелости и для большевика недостойна. По данной причине почти всех членов партии, кроме Сталина, это уж точно, он называл большевиками без большевизма. Тут становилось ясно, что без «женевской» машины наше общество невозможно. Раз столько несознательности, раз экономику гонят против всяких законов — в дисциплину и, стало быть, в работу по социалистическим законам должен встраиваться «женевский» механизм.