Юрий Власов - Женевский счет

Обо всем этом стоит порасспросить самого Самсона Игнатьевича, если он, разумеется, согласится на такой разговор, поскольку часто принимает вид простачка и плетет откровенную дурь.

— Кого освобождать? — рассуждал искушенно Самсон Игнатьевич. — Люди с их злобностью, мелочностью и собственничеством все положат на свой лад, и новый мир будет под стать старому. Все загадят, принизят — омертвят любое дело, любую мечту.

Чувствовалось, человеколюбивый оптимизм даже Главного Октябрьского Вождя сам Самсон Игнатьевич не разделяет и, более того, где-то в самых недрах души полагает незрело-утопическим. То есть убеждения Самсона Игнатьевича претерпели развитие от ученически-бездумных до глубоко запрятанных по причине самостоятельности.

— У нас народное государство, — любит повторять Самсон Игнатьевич.

И как-то само собой выходит, что под этим он понимает, ну само собой это разумеется: все, что хотят, то у нас с народом и делают. От него я и усвоил впервые эту жизнелюбивую формулу и не стыжусь повторять, ибо в ней своя зрелость, не лишенная даже мудрости.

Расчет на то, будто народ воспитается и поднимется до уровня великих идей, заложенных в революции, по намекам Самсона Игнатьевича, явно недоумочный. Самсон Игнатьевич внушал мне, что, наоборот, среда все выравнивает под свой уровень сознания. Исключений не было. И тут якобы трагедия революции и эта самая неизбежность постоянного применения «женевского» механизма.

— …На латышских полках прорвали мы фронт белых, — дорисовывал мне Самсон Игнатьевич свой путь от Волги до Иркутска. — Сняли латышей с центра — и к нам, на Восточный фронт. Они и снесли самые надежные белые части. А как фронт у Колчака треснул, их опять в эшелоны — и теперь уже на деникинский! Белые уже выщупывали Москву с юга. По распоряжению Ленина ЦК и ВЧК осенью девятнадцатого готовили переход на нелегальное положение… Белые не уловили переброски латышских полков. Удар явился совершеннейшей неожиданностью для Май-Маевского — командующего действующей армией у Деникина. И создали латыши стойкий ударный перевес. За колчаковским рухнул и деникинский фронт. И покатились белые аж до Перекопа и Новороссийска. Армии Колчака еще могли драться, коли б не тыл. А только прикинь, Юрка: 15 ноября Гайда организует восстание во Владивостоке [172]. Против кого? Да против Колчака! 12 декабря 1919 года власть переходит к Советам в Минусинске и Красноярске. Это ж какие города! В клочья все коммуникации! 21 декабря рабочие захватывают власть в Черемхове. В те же дни восстание побеждает в Нижнеудинске. А ведь это в каком тылу белых — да за тысячи верст! И со всех сторон партизаны, повстанцы. Тут еще братья славяне самовольничают на железной дороге: никаких составов не допросишься. Обеляются господа легионеры.

Ну нет больше тыла — кругом смерть!

Пути отхода перехвачены, нет снабжения, нет госпиталей, исключены всякие войсковые перевозки. Нет «колес» у армии, белочехи отобрали даже личный состав у самого Каппеля. Войска тонут в снегу, прут напролом по целине.

11 декабря Колчак смещает с поста главнокомандующего Восточным фронтом генерала Сахарова и назначает на его место Каппеля.

Генерал Сахаров — бывший посланец Деникина к Верховному Правителю — был назначен главнокомандующим Восточного фронта, то бишь Сибирских армий, вместо генерала Дитерихса. Весьма посредственным главкомом показал себя Сахаров…

Без каппелевской армии белым бы сразу крышка. Упирались, сучье воинство! В ней Воткинская дивизия почти целиком из рабочих воткинских заводов. Обидно, дрались, собаки, по-рабочему. Пускал нам кровь и отряд белых латышей под командой Бресмана. Эти тоже дрались до остервенения. Да у Каппеля в армии все сражались без жалости к себе и к нам.

В этого Каппеля беляки верили. Отчаянный был генерал, из царских офицеров. Мы, как он помер, так все перекрестились. Слава те, Господи, прибрал эту сволочь — Владимира Оскаровича, мамашу его вдоль и поперек!

Без этого Оскаровича мы в ту осень и зиму Сибирь, и дальнюю, и ближнюю, враз бы отворили, и японцы нам не в помеху…

Японцы пробовали щупать нас — да мы ж не девки. Они злы, а мы еще злее. Обучили их сотнями своих в урнах домой отправлять. Однако на большую войну не шли: был запрет Ленина… Бандиты семеновские не в счет. Эти ловчее по грабежам и казням, но коли и их прижать — стояли в крови и не сдавались. Свой замес у них: из казаков и офицерья — другие не водились…

Я слушал Самсона Игнатьевича и думал о школе.

Тогда я ужас как завидовал восьмиклассникам: после восьмого класса уже настоящая жизнь. Учились в войну с Гитлером только до девятого класса. В девятом вместо уроков занимались одним военным делом, а всех, кто переходил в десятый, облачали в солдатское и отсылали в лагеря, а из лагерей — на фронт. Больше трех месяцев в лагерях не задерживались, а когда большие бои завязывались — брали сразу. Но всех десятиклассников уже через несколько недель пожирал фронт.

Очень скоро от такого десятого класса не оставалось и половины. От похоронок черно было в глазах у людей. А немного погодя и другая половина истаивала… единицы вернулись.

И все равно фронт — это ужасно интересно; я все считал, но он никак не выпадал для меня. В салютах были уже одни немецкие названия.

Меня мама родила в 30 лет. А чего стоило ей это сделать в двадцать? Уж тогда я бы сто раз был призван. Навоевался бы!..

— …К декабрю девятнадцатого у Иркутска начала пухнуть железнодорожная пробка, — в очередной раз принялся за свои истории Самсон Игнатьевич. — Не под силу всем враз смотаться. Железка одна, других дорог нет.

Опять-таки легион всему голова: наперво свое проталкивает, а понаграбили — едва эшелоны ползут, аж рельсы гнутся.

Ну на десятки верст пробочка!

Я от верных людей слыхал. Они своими глазами щупали, вот истинный крест… Прости, Господи, коммуниста!..

Книг Самсон Игнатьевич не читал и как бы даже брезговал; за достоверность сего готов положиться. Исключение составляла литература по Гражданской войне в Сибири и на Дальнем Востоке. Эти книги он не только перечитывал, но и собирал с нежностью и прилежанием, хотя это являлось занятием опасным.

Стояли книги сиротливым рядком в бельевом шкафу — ну никакому гостю не догадаться. Сперва стопкой лежали кальсоны, рубашки с завязками, а за ними — книги, каждая обернута в газету и с какой-нибудь подклеенной на обложке тетей без лифчика, а то и трусов, ну совсем трофейного вида, для маскировки, надо полагать.

Я запомнил одну, уж очень удивительная: совсем голышом — и не стыдится, все напоказ. У меня аж шары на лоб. Сиськи надутые — ну мячиками. Сосок широкий, как печать сургучная. И меж ног (ноги длинные, но не худые), где волоса клином (все завиточками) — фашистская свастика. Крохотная такая, паучьей лапкой — и блестит. Видно, из шоколадной обертки вырезана. Точно лежит по завиточкам… а сверкает! Выходит, тети могут носить там такие штуки? И нашу звезду тоже? И серп и молот? И… Я испугался спросить, но на теть после долго пялился, а вдруг у этой там… звезда? Как это непонятно было!..