Юрий Власов - "Женевский" счет

Я служил призванию, готов был погибнуть, но не превращать смысл жизни в наживу, барыш, карьеру. И власть — она безразлична мне. Зачем бороться за нее? Зачем мне покорность других людей? Зачем власть над ними?..

Писательство обернулось десятилетиями суровых испытаний. Само по себе оно постоянно требовало расширения знаний, обработки все новых и новых данных — сотни и сотни книг, документов и т. п. Я привязывался к слову, поклонялся ему. И в одно был слит с откровением В. В. Набокова:

Истинно так.

Я писал и читал непрестанно, без отдыха годами, а главное — без надежды на успех. И десятилетиями, переполняясь усталью, слабел…

«Не стоит обращать внимания»…

Не стоит, поскольку всегда ни во что не ставил себя: жил словом, мыслью, рождался заново и умирал в слове, огнем пропускал новые знания, слепо смотрел в будущее, которому не суждено стать моим будущим. Не выйдут мои книги здесь и за границей — тоже: кому нужно там русское слово, да еще какого-то неизвестного литератора? Я всегда помнил, что за жемчужину русского слова — сборник рассказов «Темные аллеи» — Иван Алексеевич Бунин получил… 500 долларов!

Так что ж было ждать мне?..

Я не ведал отдыха (и не ведаю), не ведал ничего, кроме каждодневного каторжного труда. За каждым успехом, не будет преувеличением, тянулся кровавый след. И за это со мной расплачивались равнодушием на грани глумления (все те, к кому я тянулся за добрым словом). Я твердо усвоил: родство по крови — химера. Родство только в душах. Это имеет прямое отношение и к любви между мужчиной и женщиной.

Никто из тех, кто стоял рядом со мной, не хотел взять в толк, что, создавая слово, я теряю жизнь, и лишь крепкое здоровье несло и несет меня по жизни. Без него, этой природной мощи, и еще редкого упрямства — гнить бы мне давно в земле.

Я убедился: истинное творчество — это саморазрушение. Поэтому мне так понятны жалобы на здоровье Льва Толстого, когда читаешь его дневники. Это непрерывные стенания, это невозможность нести себя по жизни. Одна непроходящая болезненность.

Подлинное творчество — это мучительное бытие в одиночестве. Оно захватывающе, но оно и изнурительно и жутковато — все дни один на один с собой. Художник сам себя уничтожает, рождая новую жизнь в слове, музыке, красках…

Родство не означает родства душ, оно формальный признак близости, всего только признак.

…После больницы мне не разрешалось 6 месяцев садиться: только лежать или помаленьку ходить. Поэтому, когда в августе 1983 г. я сел за стол (через каждые 20–30 минут ложился, чтобы растворить боль в пояснице — иначе она буравила мозг), то сразу приступил к заветной книге.

Сюжета не было, он возникал в процессе работы и словно сам взялся руководить мной. Я лишь считывал его из сознания.

Самое важное — провести доказательства. Поэтому в книге столь необычно переплетаются чисто художественные построения со строго документальными, нравственно-философскими и личными. Я откинул сомнения: пусть это публицистика, пусть история, пусть журналистика, пусть что угодно… Важно провести доказательства наиболее убедительно и полно.

28 декабря 1985 г. я вчерне закончил работу и через несколько дней вылетел в Австрию на вторую операцию: предстояло снять с позвоночника металлическую арматуру.

Летом 1986 г. я добавил к рукописи еще одну часть.

Для работы над рукописью мне не надо было навещать архивы, искать документы — основное, что было накоплено за десятилетия, хранилось в памяти. И я написал книгу, по существу не выходя из дому, да, впрочем, я и не смог бы это сделать: после операции я поправлялся медленно и мучительно. Требовали уточнений лишь факты, эпизоды, не было под рукой и развернутой, цельной биографии Александра Васильевича Колчака. Слышал, что существует трехтомная работа о нем С. П. Мельгунова, изданная за рубежом в 30-е годы. Я даже не видел допросов Колчака в издании Центрархива, они у меня были фрагментами. При относительном богатстве моей библиотеки именно этой книги у меня не оказалось, искать же ее было опасно. Привлечь внимание к себе — значит потерять возможность писать. Я работал, полагаясь на знания и те книги, документы, которые находились в библиотеке, собранной мною в 60-е годы на деньги от чемпионатов и рекордов. Лишь этому собранию старых книг я обязан знаниями. Только эти книги помогли разобраться в горах лжи и подлогах, которыми захламлена советская историческая наука.

Основная задача была — довести работу до конца, а для этого я должен был молчать, десятилетиями молчать о том деле, которое делаю. Это было невыносимо. О самом важном, что составляло смысл моей жизни, я сказать никому не мог. Я разыгрывал роль сочинителя от спорта. Это служило прикрытием.

«Огненный Крест» сложен на документальной основе. Любой факт — достоверен, подтвержден не одним, а рядом свидетельств.

Очень долго я мечтал об одном: увидеть почерк Колчака. Ведь сам по себе почерк говорит о многом…

Изменению я подверг лишь советскую часть биографий Федорóвича и в определенных местах — Чудновского, Денике и Тимиревой. Однако все персонажи без исключения действуют в подлинно исторических условиях.

Патушев — отнюдь не выдуманный литературный персонаж. За вымышленной фамилией скрываются доподлинный человек и его поступки — это то, что имело место в действительности, но дошедшее до меня с искажениями, не более.

Я далек от того, чтобы идеализировать дореволюционное прошлое России, но то, что пришло ему на смену, никак не назовешь благом.

«Огненный Крест» написан не для доказательства того, что лучше — капитализм или социализм. В книге исследуются ленинизм и социализм изнутри, с позиции нравственной. Это главное.

Я не ставил целью сорвать зло на социалистическом прошлом своей Родины. Для подобных дел сочиняют не такие книги. Кто-то должен был возвысить голос против мракобесия ленинизма. Судьбе было угодно, чтобы этот жребий принял и я.

Основу исследования прошлого составили книги, изданные тогда же, в 1917–1924 гг., то есть до кончины Ленина (ни в коем случае не переписывания более поздних лет, уже враставших в «эпоху»). Это показания свидетелей тех событий, их боль, раздумья, нередко и пророческие предостережения…

Я искал и находил эти книги с великим тщанием, неутомимо, упорно — то были воистину сверхзолотые самородки, особенно издания 1918–1919 гг., открывающие непосредственную реакцию общества на Октябрьский переворот и вживление ленинизма в народный организм — его самый первый удар скальпелем по народному организму. Все эти книги (в зависимости от исторической ценности и самобытности) и использованы в той или иной мере в моем историко-литературном исследовании, а точнее, в одной горестной исторической исповеди.