Феликс Кандель - Интервью журналу «Москва-Ерушалаим»

Автор художественной прозы и исторических произведений стал самостоятельным в десятилетнем возрасте, выстаивая в очередях за хлебом. Бывший инженер-конструктор успел побывать драматургом, сценаристом, редактором «Фитиля» и сотрудником «Голоса Израиля», отсидеть 15 суток в Москве и извиниться перед Голдой Меир в Иерусалиме, конструировать двигатели для самолетов и ракет в СССР и побывать «кухонным мужиком» в израильской армии, где после призыва кормил в полевых условиях 200 человек. Монолог верующего нерелигиозного иерусалимца

Жизнь позади долгая, не уложить в один монолог людей и события, радости и огорчения; на этих страницах ничтожная часть памяти, так что не обессудьте.

1932 год. Время не способствовало появлению на свет: коллективизация, голод по стране, скудость проживания, — кто станет заводить еще одного ребенка? Я бы, наверно, не родился, но тетя моя уговорила родителей, иначе бы нам не встретиться: мне с ними, им со мной. Когда говорят, что человек должен окончить школу и институт, я отвечаю: глупости, человек должен окончить семью. Школы-институты дают знания, не более того; семья формирует тебя, хорошего или плохого, это уж как повезет, что повлияет на всю жизнь. У меня были прекрасные родители, они ничего не навязывали в атмосфере дружбы, доверия и любви.

В 1941 году мы оказались в эвакуации на Урале. Курганская область, Шадринский район, городок Далматово, улица Восьмого Марта: до сих пор помню ту улицу, тот дом. Брата в 17 лет взяли в армию, отца тоже призвали. Мама работала до поздней ночи, и все было на мне. Десятилетний, я колол дрова, растапливал печку, готовил скудную еду. Стоял в очереди на улице — температура минус 20, нес небольшой брусок хлеба домой, и трудно было удержаться, чтобы не съесть его по дороге. К осени 43-го уже была дистрофия, не мог ходить, и в октябре, когда возвращались в Москву, меня на руках внесли в вагон. Но зато в те годы, в эвакуации, научился быть самостоятельным.

Мама работала секретарем-машинисткой, при Сталине в министерствах высиживали до ночи, и опять на мне были продуктовые карточки и домашнее хозяйство. В конце недели говорил: «Деньги кончились», и мама выдавала очередную сумму, не требуя отчета за потраченное. Потом, к счастью, отец вернулся из армии, брат вернулся, раненый, но живой. Учился я без натуги, все школьные годы играл в футбол. Родители не спрашивали, какие у меня отметки, в конце четверти расписывались в табеле и все. Потому и говорю, что окончил замечательную семью, где были доверие, детская независимость и любовь.

Под Москвой, в Тушине, проводили праздники воздушного флота, летали самолеты, и мы, подростки, туда ездили. В 1948 году по радио объявили: «Первый советский реактивный истребитель!» Пролетел, по-моему, Миг-7, из сопла шел черный дым. Восторг был неописуемый, мы кричали «Ура!» — может, поэтому и пошел в авиационный институт. 1950 год. Борьба с «безродными космополитами». «Куда он идет? Да еще с отчеством Соломонович? — нашептывали соседи с подобными именами-фамилиями. — Туда таких не принимают…» Приняли. До сих пор люблю самолеты; давняя несбыточная мечта — оказаться в кресле пилота, когда самолет свечой взмывает в воздух.

Писать начал с приятелем в институте: это были капустники. А когда работал в конструкторском бюро, появился соавтор — Эдуард Успенский. По вечерам сочиняли для эстрады, в основном для популярных тогда А. Лившица и А. Левенбука. В 30 лет понял, что на двух стульях не усидеть, пора выбирать, чем заниматься дальше. Решил на год уйти из КБ, посмотреть, что получится… год длится уже полвека. В 1965 году пришел в «Фитиль» старшим редактором, получал хорошие деньги. К тому времени уже печатали мои рассказы, пьеса шла в разных городах, вышла книга «Четверо под одной обложкой» — А. Арканов, Г. Горин, Э. Успенский и я. Тогда и подумал: а чего, собственно, сижу в «Фитиле»? И ушел. Кстати, с Михалковым у меня были замечательные отношения. Разве что, когда уходил, Сергей Владимирович сказал, заикаясь: «Т-т-ты с голоду помрешь. П-п-придешь проситься обратно — не возьму». Пообещал, что не приду.

Порой раздражает, когда показывают пальцем — этот, который Кандель, сочинял, как волк бегает за зайцем и кричит: «Ну, погоди!». А ведь у меня увидели свет десятки книг, повести и романы, шесть томов истории евреев Российской империи и Советского Союза, две книги истории евреев на Земле Израиля, прочее разное, — но волк с зайцем забивают всех. Сам, наверно, виноват, уже не отвертеться, одно разве что утешило. Молодой мужчина сказал уже здесь, в Иерусалиме: «Спасибо за веселое детство», — самая большая похвала за жизнь.

Феликс Кандель (фото: Eli Itkin)

Мы с братом учили иврит еще в начале 70-х годов. Приходил старенький Мордехай из синагоги, открывал Тору, с наслаждением читал и комментировал. Иврит был его языком, языком его души, но преподавать он не умел, и мы с трудом усвоили до сотни слов в ашкеназском произношении — потом пришлось переучиваться.

После подачи документов на выезд моя семья попала в отказ, который продолжался четыре года, и я стал одним из редакторов самиздатовского журнала «Тарбут — Культура». Первые номера выпустил Феликс Дектор, когда он уехал, подключились мы с Вениамином Файном. На обложке журнала поместили наши фамилии и адреса, там же я написал: «Дорогой друг-читатель! Прежде всего, не пугайся. Не пугайся, друг, машинописных страниц, вида нестандартного, этих слов «еврейский журнал», а потому не прячь его в стол, за шкаф, под подушку. Журналы бывают мордовские, башкирские, чувашские и эвенские — это твой журнал, твоя история и традиции: читай открыто!» Печатали по 100–150 экземпляров на машинке и размножали фотоспособом; по субботам у Хоральной синагоги раздавали желающим. Приходили ко мне знакомые, брали очередной журнал, отправляли в Новосибирск, Донбасс, другие места. Мы ничего не скрывали: что тут скрывать, это же материалы по еврейской истории и культуре. Однако уже в Израиле встретил человека, который получил срок за «распространение антисоветской литературы»; в обвинительном заключении среди прочих книг и журналов значился и наш «Тарбут — Культура».

Однажды, возле синагоги на улице Архипова из подворотни вышли хулиганистые ребята, начали орать: «А! Евреи!» Но тут гэбэшники, которые нас пасли, кинулись на них, скрутили, бросили в машину и увезли — значит, не было команды трогать евреев. В октябре 1976 года арестовали наших товарищей, и мы, 40 человек, прошли в знак протеста по центру Москвы с желтыми звездами. От приемной Президиума Верховного Совета СССР до приемной ЦК партии на Старой площади. За это могли дать год лагерей, могли дать и больше, но обошлось 15 сутками «за нарушение общественного порядка». Камера небольшая, в ней до 30 человек: вонь, жара, теснота, скудная еда, за тот срок потерял 5 кг веса.