Сергей Яковлев - На задворках России

Этот почти что невероятный тезис нам приходится осуществлять нынче в повседневной работе журнала".

Отсюда видно, что Залыгин рассматривал ситуацию 1996 года (при всех стыдли­вых оговорках) в рамках банальной оппозиции "Ельцин — Зюганов", имея в виду опас­ность реставрации коммунистического режима (конечно же, мнимую, раскрученную ельцинским окружением не без помощи самой КПРФ). В чем, надо сказать, был не одинок. "Голосуй, или проиграешь!" — в ответ на этот слоган даже Сарра Израилевна в своей дежурке победно вздымала сухонький кулачок. Так мыслили не только на чет­вертом этаже, но и "простые" новомирцы. Думаю, окружение (родные, знакомые, соседи по Переделкину, сослуживцы — боявшиеся "потерять все") сильно влияло на Залыгина. Оказавшись в самый день выборов прикованным к постели, он панически боялся, что не сможет отдать свой голос за Ельцина (вел об этом нервные телефон­ные переговоры с секретаршей)... Но было в его настроении что-то и от всегдашне­го крепкого залыгинского здравого смысла. Особенного, отдельного от "демократов".

"Свобода выбора в России — это свобода гибели? Но и без нее нельзя...

Обогащение возможно, если в государстве возрастает производство (ФРГ).

Обогащение возможно за счет финансовых операций, если имеет место долголетняя государственная стабильность (Швейцария).

Если же ни того, ни другого нет и в помине (Россия), за счет чего возникает класс не­многочисленных богатых, очень богатых людей?

За счет обнищания другого класса. Снова империализм?

Или — феодализм?"

Это из сочинения Залыгина "Свобода выбора", вышедшего в шестом номере "Ново­го мира" за 1996 год, как раз к выборам президента. Можно сказать, косвенный ответ Роднянской с ее неудавшейся лептой.

Оттуда же:

"Президенты: подумать только — жить под постоянной охраной, каждый Божий день своего существования расписывать по часам-минутам — что, когда, о чем, зачем и почему; каждый день обязательно что-нибудь обещать; никогда не принадлежать самому себе; да мало ли еще какие муки, но ко всем этим мукам человек рвется, из кожи лезет, расходует себя на интриги, на хитрости, на подлости, и все потому, что власть — тоже потребность..."

Эта великая пошлость истории, Боже! Залыгин писал про нее в то самое лето, ког­да Чубайс раскрыл "заговор" Коржакова, Барсукова и "их духовного отца" Сосковца, когда проигрывающий Зюганову Ельцин перекупал голоса генерала Лебедя, назначив его секретарем Совета Безопасности и своим помощником, а затем с помощью того же Зюганова рушил опасно выросшую популярность Лебедя и, наконец, с подачи Чубайса объявлял народу о его отставке... По телевидению многократно показывали натужный синхрон: Ельцин в больнице подписывает Указ об освобождении Лебедя со всех постов и сам медленно читает то, что подписывает. В костюме и при галсту­ке, а не в кофте, каким привыкла видеть его страна во время болезни, когда он про­сто кого-нибудь невнятно "журил". Это могло значить только одно: всесильный Чу­байс боится. Очень. "Ладно, увольняйте", — бросал, наверное, утомленный его при­ставаниями Ельцин. А Чубайс: "Нет уж, лучше это сделать вам самому, и приодеться, и прочесть вслух, а не то подумают, что народу показали старую запись, где вы под­писывали совсем другую бумагу!"

— Лежачего не бьют! — скажет после этого про Ельцина уязвленный Лебедь... Как я их всех тогда понимал! Как чувствовал позже тоску и безысходность немощ-ного президента, подыскавшего себе новую опору в лице разумного, преданного, дисциплинированного Бордюжи — еще одного генерала — и попытавшегося взвалить на него свое жуткое хозяйство, чтоб разобрался и навел порядок... Но бравые моло­дые генералы хороши в честном бою, а не там, где "дерьмо летает".

Говорю это вовсе не в оправдание Ельцина и его режима. Но после того, как я ближе познакомился с Залыгиным и какое-то время с ним поработал, для меня Ельцин точ­но раздвоился: одна его часть — властолюбивый самодур, правление которого мож­но сравнить разве что с опустошительным смерчем, разрушивший ради честолюби­вых прихотей огромную страну, отдавший ее на поругание мародерам и поставив­ший народы на грань вырождения; и другая, как раз и сближавшая его с Залыгиным, особенно в последние годы президентства, — старый человек, привыкший отвечать за свое истомленное чадо (страну ли, журнал) и не видящий лучшего выхода, кроме как до конца удерживать его под своей опекой...

Однажды бывший пресс-секретарь президента В. Костиков заявил: "Я считаю, что даже не совсем здоровый президент... Ослабленный физически президент... Если он обеспечит минимальное, чисто символическое присутствие в Кремле — это будет лучше, чем те баталии, которые развернутся", — и т. д. (цитирую устное высказыва­ние). Не хочу фантазировать насчет ситуации во властных верхах и рассуждать, прав был Костиков в отношении Ельцина или не прав. Ему виднее. Что касается меня — я точно так же думал в ту пору об обстановке в журнале и о Залыгине.

Мысли о тщете истории и безнадежности демократии в России преследовали За­лыгина все последние годы. Уже после расставания с "Новым миром" он напечатает в этом журнале загадочный рассказ, в котором назовет "паскудной" — то ли историю своих мытарств в редакции, то ли саму историю Государства Российского...

Не было ли все это старческим брюзжанием "литературного генерала", потеряв­шего былую известность, миллионные тиражи и теплые места при власти, как хоте­лось в тогдашнем "демократическом" окружении Залыгина думать многим? Была ли у него вообще к тому времени какая-то позитивная идея в голове, пусть хоть заведомо нереализуемый, пессимистично окрашенный, но образ того, каким современное рос­сийское общество должно быть? Или моя вера в Залыгина десятилетней давности вообще ничего не стоила?

Лучший ответ на это Залыгин дал в статье "Моя демократия", напечатанной в пос­леднем номере "Нового мира" за 1996 год.

"Если демократизма нет в обществе, откуда ему взяться как системе государственной? Демократизм — это прежде всего образ жизни, это отношение людей друг к другу, умение личности быть демократичной. Это, соответственно, исторический опыт общества и лич­ности, опыт, который и приводит людей к демократии государственной. Опыт общения, опыт умения отличать умение от неумения, слово — от пустословия, доверие — от недоверия...

Самая демократическая страна, которую я видел на своем веку (лет двадцать пять тому назад), — это Исландия...

Однажды я ехал в посольской машине по разбитой проселочной дороге, и мы нагнали крестьянку, очень похожую на наших крестьянок: резиновые сапоги, стежонка, платочек на голове.

Хоть наша машина и была с посольским флажком, это ничуть не смутило женщину: она подняла руку — подвезите!