Аркадий Стругацкий - Пепел Бикини (Художник В. Трубкович)

— А как же мы? — чуть не плача, пробормотал сэндо.

— А нам, — с издевкой сказал Мотоути, — принесут оставшиеся крохи и скажут: «Вот вам за ваши обожженные потроха, подавитесь и не нойте».

— Э-э… это вы уж слишком, господин Мотоути, — покашливая, сказал. Вакасо. — Конечно, пострадавшие будут вознаграждены. Ну, не сто миллионов, правда, но все же… Думаю, вы получите достаточно, чтобы безбедно прожить до конца своих дней.

— Хоть по сто тысяч досталось бы! — Сэндо, мокрый от волнения и разочарования, выглядел таким жалким, что даже механику стало жаль его.

— Ничего, Тотими-сан, — серьезно проговорил он. — Выдадут достаточно для того, чтобы безбедно дожить свой век. Впрочем… ведь теперь все равно не выдадут — мы подписали воззвание…

Вакасо засмеялся:

— Вы большой весельчак, господин Мотоути. Но не надо шутить так зло. Господин Тотими может обидеться. Я не думаю, чтобы ваши подписи как-нибудь повлияли на вопросы компенсации.

Сэндо, отвернувшийся было к стене, стремительно сел на постели:

— Не повлияют, вы говорите?

— Конечно, нет.

— Дайте-ка мне карандаш и эту штуку. — Он долго примеривался, крутил карандашом над бумагой, поглядывая исподлобья то на Вакасо, терпеливо сидевшего на стуле, то на Мотоути, затем вдруг решился и торопливо нацарапал свою подпись. — Я тоже не хуже других, — пробормотал он. — А вдруг это все-таки поможет?

Когда Вакасо распрощался и ушел, унося под мышкой свой портфель, Мотоути долго лежал на спине, закинув руки за голову, и размышлял. Пожалуй, вряд ли он поставил бы свою подпись, если бы не был сам жертвой «пепла Бикини»… если бы не приходили к нему со всего света слова привета и утешения… если бы не плакала Умэко… если бы… Нет, Мотоути изменился. Изменился и никогда не станет прежним. А сэндо…

Он заснул…

Утром больные, доктора, Токио, вся Япония узнала, что у радиста Кубосава отказывается работать сердце.

— Удзуки-сан! Удзуки-сан!

Профессор с трудом раскрыл глаза и сел на кровати. За окном кабинета было темно, на потолке застыл световой квадрат от наружного фонаря.

— Удзуки-сан! Вы проснулись?

— Да-да. В чем дело?

— Кубосава опять плохо. Слабеет сердце.

— Иду. — Удзуки неловко поднялся на ноги и взглянул на часы.

Четверть второго. Значит, он проспал всего полчаса. Полчаса за последние двое суток. Но сон уже улетел от него. Он наскоро причесался и вышел в коридор. Ковровая дорожка заглушала шаги. У двери в палату он помедлил, машинально разглядывая табличку с номером «311». Палата N311. Уже несколько месяцев внимание всей Японии приковано к этой палате. Да и только ли Японии?..

Кажется, весь мир неустанно следит за борьбой со смертью, которая идет сейчас в стенах этого госпиталя. Весь мир хочет знать, чем окончится история болезни пациента палаты N311, удастся ли профессору Удзуки и полковнику Нортону сохранить эту жалкую человеческую развалину, которая вот уже полгода мечется между жизнью и смертью за этой дверью… Профессор тряхнул головой, как бы отгоняя не относящиеся к делу мысли, и решительным движением толкнул дверь.

В палате было светло и немного душно. Посредине на койке, головой к южной стороне, лежал укрытый простыней Кубосава. Желтое с пепельным оттенком лицо его отчетливо выделялось на фоне безукоризненной белизны постельного белья. Глубоко в нос уходил резиновый шланг от кислородного датчика [ 31 31 Кислородный датчик — устройство для искусственной подачи кислорода в легкие больного. ], стоявшего рядом на столике со стеклянной крышкой. С другой стороны у койки стояли две женщины и девочка — жена Кубосава, Ацуко, теща Киёко и старшая дочь Умэко. Все трое смотрели на больного широко открытыми застывшими глазами. Дежурный врач, видимо только что проверявший пульс, засовывал в карман хронометр.

— Пульс пропадает, — шепотом ответил он на вопросительный взгляд Удзуки.

— Кислород?

— Непрерывно.

— Температура?

— Тридцать шесть. Думаю, скоро упадет еще ниже.

— Введите тонизирующее. [ 32 32 Тонизирующее — средство для усиления жизнедеятельности организма. ]

Пока врач готовил шприц, Удзуки отошел к окну, откинул портьеру. На подоконнике лежала груда бумаг. Это были телеграммы со всех концов страны с выражением соболезнования, с призывом не терять надежды, с наивными, но искренними советами. Удзуки взял одно из них: «Как это могло случиться? Что можно поделать, если не в силах человеческих помочь вам? Неподалеку от нас есть храм, в нем имеется каменная статуя Будды, именуемая «Гёгё-сама». Если потереться с молитвой больным или ушибленным местом об эту статую, то болезнь как рукой снимет. Я сам испытал это. Особенно, как говорят, таким способом хорошо изгонять злого духа из печени. Не теряйте надежды, держитесь твердо…»

— Готово, Удзуки-сан.

Удзуки бросил письмо и вернулся к больному. Прошло четверть часа. Тонизирующее не помогало. Дыхание Кубосава становилось все слабее и слабее, пульс едва прощупывался.

Ацуко склонилась над мужем, и слезы закапали на его лицо, на подушку, на простыню. Она вытерла их платком. едва слышно всхлипывая:

— Спасите его! Спасите!..

Удзуки приказал служителю срочно вызвать Нортона. Потом увеличил подачу кислорода. Впрочем, он понимал, что это бесполезно. В сущности, Кубосава был уже мертвецом, и Удзуки знал, точнее — чувствовал это по едва уловимым внешним признакам. «Первая жертва водородной бомбы», — пришло ему в голову. Взгляд его случайно встретился со взглядом Умэко. Он поспешно отвел глаза и с ненужной энергией принялся готовить вторую инъекцию. В отяжелевшей из-за бессонницы голове копошились обрывки мыслей: «Пока пациент жив, врач не должен… Бедная девочка… Нортон намекал, что кое-кто в США очень рассчитывает на мое искусство. От спасения Кубосава зависит многое… очень многое. Когда начался последний приступ у Кубосава? Кажется, двадцать первого. А сегодня двадцать третье… Утро двадцать четвертого. Да, двадцать четвертое сентября 1954 года — дата смерти первой в мировой истории жертвы водородной бомбы. Неужели будут и другие?..»

— Здравствуйте, Удзуки-сан.

Удзуки вздрогнул и чуть не выронил шприц: перед ним стоял Нортон.

— Плохо? — спросил он, показывая глазами в сторону постели.

Удзуки кивнул.

— Думаю, это конец, — сказал он по-английски. Нортон долго возился около умирающего, мял ему руки, щупал через каждые пять минут пульс, открывал веки и заглядывал в мутные, неподвижные зрачки. Он что-то записывал, делал какие-то уколы, брал кровь. Удзуки безучастно следил за ним. Для него было ясно, что дело проиграно.

Рассветало. Удзуки не задернул портьеру, и к желто-белому электрическому свету примешалась серая слезливая муть осеннего токийского неба. Палата была невелика, и в ней стало душно. Удзуки захотелось курить. Выходя из палаты, он слышал, как Ацуко, плача навзрыд, спрашивала Нортона: