Ниал Фергюсон - Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира

В 1904 году Вебер приехал в Сент-Луис, штат Миссури, на Конгресс искусств и наук, который проводился в рамках Всемирной выставки [631]. Территория выставки занимала более 200 акров, и все же, казалась, она не могла вместить все, что мог предложить американский капитализм. Вебера ослепили яркие огни Дворца электричества. Там же можно было встретить собственной персоной Томаса А. Эдисона, Короля переменного тока и воплощенный дух американского предпринимательства. Сент-Луис переполняли чудеса современной техники, от телефонов до кинематографа. Что могло объяснить динамизм этого общества, на фоне которого даже индустриальная Германия казалась степенной и медлительной? Мучимый почти маниакальным беспокойством, ученый в поисках ответа отправился в путешествие по США. Вебер, напоминавший карикатурного профессора, произвел неизгладимое впечатление на Лолу и Мэгги Фалленштайн, своих американских кузин. Особенно их поразил наряд родственника: коричневый клетчатый костюм с брюками-гольф и коричневыми чулками. Но это ничто по сравнению с тем впечатлением, которое произвела Америка на Вебера. По пути из Сент-Луиса в Оклахому он заглянул в миссурийские городки вроде Бурбона и Кубы:

Места такого рода представляют собой действительно нечто невероятное: палаточные лагеря рабочих, особенно ремонтных рабочих для многочисленных железных дорог в стадии реконструкции; “улицы” в естественном состоянии, которые обычно поливают нефтью дважды за каждое лето, чтобы устранить пыль, и которые пахнут соответствующим образом; деревянные церкви по крайней мере 4–5 деноминаций… Добавьте к этому обычное сплетение телеграфных и телефонных проводов и электрических линий поездов в стадии строительства, поскольку “город” простирается на неограниченное расстояние [632].

Городок Сент-Джеймс примерно в 160 км к западу от Сент-Луиса – одно из поселений, тысячами возникавших вдоль железных дорог по мере того, как они тянулись на запад. Сто лет назад Вебера поразило изобилие здесь всевозможных церквей и часовен. Ученый, незадолго до того наблюдавший индустриальную фантасмагорию Всемирной выставки, разглядел своего рода священный союз между материальным успехом Америки и ее насыщенной религиозной жизнью.

Когда Вебер возвратился в Гейдельберг, он написал вторую часть работы “Протестантская этика и дух капитализма” [633]. В этой книге один из самых важных аргументов в дискуссии о западной цивилизации: ее экономический динамизм есть случайное следствие Реформации. В то время как другие религии связывали святость с отказом от всего мирского (монахи в монастырях, отшельники в пещерах), протестантские секты увидели в промышленности и бережливости своего рода набожность. Другими словами, капиталистический “запрос” был, по сути, религиозным: “Для обретения внутренней уверенности [причастности к числу избранных] рассматривается неутомимая деятельность… [Таким образом,] христианская аскеза… вышла на житейское торжище” [634]. “Неустанный труд” был самым верным знаком того, что вы принадлежите к избранным, к группе людей, предопределенных Богом к спасению. Протестантская религия “освобождала приобретательство от психологического гнета традиционалистской этики, разрывала оковы, ограничивавшие стремление к наживе, превращая его не только в законное, но и в угодное Богу… занятие”. Более того, протестантская этика предоставляла капиталистам “трезвых, добросовестных, чрезвычайно трудолюбивых рабочих, рассматривавших свою деятельность как угодную Богу цель жизни” [635]. На протяжении истории люди по большей части работали для того, чтобы жить. Протестанты жили, чтобы работать. Эта этика, по Веберу, породила “буржуазный промышленный капитализм с его рациональной организацией свободного труда” [636].

Тезис Вебера не бесспорен. Он полагал, что “рациональное жизненное поведение на основе идеи профессионального призвания” является одним из “конституционных компонентов современного капиталистического духа” [637]. Но в другом месте он признает иррациональный характер “христианского аскетизма”: идеальному типу “капиталистического предпринимателя… такого типа богатство ‘ничего не дает’, разве что иррациональное ощущение хорошо ‘исполненного долга’”, он живет для работы, а не наоборот – позиция, “столь иррациональная с точки зрения чисто эвдемонистических интересов отдельной личности” [638]. Еще большей загадкой для Вебера стала экономическая деятельность евреев [639]: “Еврейство находилось в сфере политически или спекулятивно ориентированного ‘авантюристического’ капитализма: его этос был… этосом капиталистических париев: пуританизм же был носителем этоса рационального буржуазного предпринимательства и рациональной организации труда” [640]. Вебер оказался на удивление слеп и к успехам католических предпринимателей Франции, Бельгии и других стран. Вообще, обращение с фактами – одно из главных недостатков его книги. Слова Мартина Лютера и Вестминстерского вероучения находятся в непростом соседстве с цитатами из Бенджамина Франклина и явно неудовлетворительными данными об образовательных успехах и доходах протестантов и католиков немецкого Бадена. Ученые (особенно экономический историк, фабианец Р. Г. Тоуни) позднее поставили под сомнение главный вывод Вебера о связи вероучения с моделью экономического поведения [641]. Так, движение к духу капитализма отмечено еще до Реформации в ломбардских и фландрских городах, а многие ведущие деятели Реформации выражали отчетливо антикапиталистические взгляды. Изучение жизни 276 немецких городов в 1300–1900 годах не выявило “влияния протестантизма на экономическое развитие”, если судить по урбанизации [642]. К подобным выводам пришли некоторые ученые, сопоставившие данные о разных странах [643].

Однако есть причины думать, что Вебер, даже ошибочно указав причины явления, установил нечто важное. Как он и указывал, после Реформации протестантские страны Европы развивались быстрее католических, и в 1700 году доход на душу населения этих стран сравнялся, а к 1940 году показатель протестантских стран превысил показатель католических на 40 % [644]. Экономическое положение бывших колоний протестантских стран с 50-х годов было лучше положения колоний католических стран, хотя религия и не является достаточным объяснением этого [645]. Из-за того, что Лютер находил очень важным индивидуальное изучение Библии, протестантизм поощрял грамотность, не говоря уже о печати, а эти две вещи, бесспорно, поощряли экономическое развитие (накопление “человеческого капитала”), а также науку [646]. Эти положения верны не только для таких стран, как Шотландия, где расходы на образование, количество школьников и уровень грамотности были исключительно высоки, но и для всего протестантского мира. Миссионеры-протестанты способствовали изучению грамоты, что способствовало развитию колоний. Однако этого нельзя сказать о миссионерах-католиках, действовавших со времен Контрреформации до Второго Ватиканского собора (1962–1965) [647]. Именно благодаря протестантским миссионерам в английских колониях школу посещало детей в среднем в 4–5 раз больше, чем в колониях других стран. В 1941 году более 55 % жителей нынешнего штата Керала были грамотны. Этот показатель выше, чем в любом другом районе Индии, он в 4 раза выше среднеиндийского и сопоставим с уровнем беднейших европейских стран вроде Португалии. Это произошло потому, что протестантские миссионеры, призванные старинной христианской общиной, в Керала действовали активнее, чем где-либо еще в Индии. А в тех британских владениях, где протестантских миссионеров не было (например, в мусульманских областях или протекторатах, таких как Бутан, Непал и Сикким), уровень образованности не был заметно выше [648]. Уровень прежней активности миссионеров-протестантов, оказалось, отлично служит входной переменной для оценки состояния экономики и политической стабильности в постколониальных странах. Недавние опросы показывают, что для протестантов характерен необычно высокий уровень взаимного доверия – важного условия развития эффективной кредитной сети [649]. Представляется, что верования (но не обрядность) и экономический рост, в общем, взаимосвязаны – особенно в регионах, где представления о рае и аде стимулируют одобряемое поведение в нашем, а не в потустороннем мире. Это поощряет не только усердный труд и взаимное доверие, но и бережливость, честность и открытость, то есть экономически выгодные черты [650].