Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…»

После того как О. Мандельштам вынужден был уехать из Киева, он не виделся с Н. Хазиной полтора года. За это время семью Хазиных отселили с Крещатика в другое место, реквизировав часть мебели: “Из квартиры нас выселяла ЧК. Отец подал на нее в суд. Пришел смеясь: «Это не суд, а черт знает что… Наклали в штаны, как только узнали, кто ответчик». Дело он, конечно, проиграл. ‹…› Отец пробовал устроиться в Москве, но заскучал «по мамочке». Да и мама отчаянно звала его к себе. В Киеве он пошел записываться в адвокатуру. У него спросили, знает ли он советское право. Он ответил, что римское право изучил за две недели, «а на ваше мне и двух часов хватит…». В этом он был неправ: на изучение советского права и жизни не хватит. А он мог бы уже знать: в Москве ходил по судам и возвращался, ахая от удивления: «Что это: бред или суд?» В защитники его не приняли, и слава богу. Если бы приняли, он бы быстро погиб – отрезал бы правду-матку, и каюк” [99].

Новую квартиру Хазины получили неподалеку от прежней – по улице Меринговской, 3/1, угол Новой (теперь соответственно улицы Заньковецкой и Станиславского), в бывшем доходном доме Израиля Герчикова. Впрочем, всю доходную недвижимость к тому моменту национализировали. Пятиэтажное здание сохранилось до настоящего времени.

При первой же возможности, узнав новый адрес Н. Хазиной, О. Мандельштам приехал к ней в Киев весной 1921 года. Буквально накануне Хазиных опять переселили – однако в пределах того же дома, “в нижнюю квартиру, где отвели комнаты моим роди телям” [100]. Этот адрес – “Новая ул., уг. Меринговской, д. 1/3, кв. Хазина” – потом фигурирует в переписке О. Мандельштама [101]. Из Киева Осип и Надежда уехали вместе, чтобы оставаться рядом до последней роковой черты.

Еще не раз после этого они приезжали сюда [102], останавливаясь у Хазиных. Так, в марте 1922 года был зарегистрирован их брак в Киевском загсе (который находился тогда в помещении Губисполкома – бывшей Городской думы на Крещатике [103]). Их сопровождал один из здешних друзей, поэт Бенедикт (Бен) Лившиц. Н. Мандельштам вспоминала: “Один раз мы явились слишком поздно – барышня уже собирала манатки и красила губы, готовясь смотаться. Бен со свойственным ему дурацким остроумием, которое он в душе считал раблезианским, уговаривал барышню повременить и совершить «бракосочетание», потому что «молодым не терпится». Она посмотрела на нас опытным, холодным взглядом и сказала: «знаем мы» и «подождут до завтра»… Лишь на следующий день мы получили бумажку”. Потом эту “бумажку”, необходимую для оформления проезда по железной дороге, молодожены потеряли…

В конце 1923 года Н. Мандельштам приехала с мужем к родителям, и они вместе встретили Новый год. Вероятно, об этом посещении идет речь в строках: “Я вижу вокзальную площадь холодного Киева, но не помню, как мы добрались до родительского дома. Может, уже изредка ходили трамваи. Только слышу стук в дверь и как она открылась. Родители встретили нас, будто мы явились с того света. Уехать значило кануть в вечность” [104]. К слову, в то время железнодорожные пассажиры пользовались в Киеве временным, неказистым и неудобным, деревянным вокзалом; новое (существующее) вокзальное здание было завершено постройкой лишь в 1932 году.

Следующая встреча Мандельштамов с Киевом пришлась на май 1926-го. О. Мандельштам написал тогда известный очерк “Киев” и бывал в театре “Березіль” под руководством Леся Курбаса, занимавшем помещение бывшего театра “Соловцов”, буквально в нескольких шагах от жилья Хазиных.

Очередной приезд О. и Н. Мандельштамов в Киев состоялся в декабре 1928 года. Еще в дороге почувствовав недомогание, Надежда Яковлевна надолго слегла. К счастью, в то время ведущим специалистом-хирургом Киевского медицинского института была давняя знакомая О. Мандельштама – первая отечественная женщина-профессор Вера Игнатьевна Гедройц (в 1929–1930 годах заведовала в институте кафедрой факультетской хирургии [105]). Она была и способным литератором, писала лирические стихи, в 1910-е годы входила в состав “Цеха поэтов”. После месяца подготовки на постельном режиме Н. Мандельштам поместили в больницу (по-видимому, речь идет о хирургическом стационаре в бывшем комплексе факультетских клиник Киевского университета по бульвару Тараса Шевченко, 17), где В. Гедройц в январе 1929-го благополучно прооперировала ее по поводу аппендицита [106].

Дореволюционное “барское” благосостояние семьи Хазиных давно осталось в прошлом. Осип Эмильевич сообщал в письме к отцу: “Родители Нади люди совсем беспомощные и нищие. В квартире у них холод, запущенность. Связей никаких” [107]. Между тем у О. Мандельштама в Киеве появились надежды на постоянную, неплохо оплачиваемую работу. При содействии Исаака Бабеля он рассчитывал устроиться редактором-консультантом на Киевскую киностудию, в перспективе шла речь и о редактировании здесь же нового русскоязычного литературного журнала [108]. Впрочем, эти планы так и не осуществились – очевидно, из-за печально известной тяжбы о переводе “Тиля Уленшпигеля”, которая настроила против Мандельштама официальные советские структуры. Из Киева снова пришлось уехать.

А уже в следующем, 1930 году под посещениями города на Днепре была подведена черта. В феврале скончался Яков Аркадьевич Хазин. Надежда Яковлевна поехала на похороны отца, потом (до марта) пробыла в Киеве вместе с матерью – Верой Яковлевной Хазиной, и впоследствии В. Хазина переехала к Мандельштамам.

Вспоминая много лет спустя о Киеве (в котором с середины 1920-х годов проводилась активная “украинизация”), Н. Мандельштам отмечала: “Моя столица не Киев, а Москва: ведь мой родной язык – русский” [109]. Однако город своей молодости и любви она никогда не забывала. Свидетельство тому – обилие киевских эпизодов, заполнивших яркие страницы мемуаров Надежды Яковлевны.

С первой же киевской встречи в 19-м году 1 мая стало для Осипа Мандельштама и Надежды Хазиной сакральной датой. Они вспоминали ее и в 38-м, в 19-ю годовщину киевской “помолвки”, в снежной западне Саматихи. “Ночью в часы любви я ловила себя на мысли – а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось первого мая 1938 года, оставив после себя своеобразный след – смесь двух воспоминаний” [110].

Под самое утро 2 мая постучали энкавэдэшники и разлучили их уже навсегда. “Мы не успели ничего сказать друг другу – нас оборвали на полуслове и нам не дали проститься” [111]. Так торопили и так спешили, что увезли Осипа Эмильевича даже без пиджака!

Сопровождать мужа хотя бы до Москвы жене на этот раз не разрешили: срок действия сталинского “чуда” 1934 года уже истек.