Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Очень скучаю, здесь страшно скверное настроение и вообще мрак.

Привет А. Э. [31], почему вы о нем ничего не пишете? Надя.

19 ноября 1931 г., Москва [32]

Нянечка моя родная!

Я так и знала, что ты захворал, и всё беспокоилась, что тебя нет. Голуба моя, что с тобой? Как сердце? Смотри не расхворайся, а главное, не выйди слишком рано и ничего от меня не скрывай. Очень мне грустно, что ты больной. Очень прошу, если к 4 часам поднимется t°, вызови врача. Не запускай. Есть ли деньги? Ко мне даже, если t° упадет – не приезжай – не пущу. Отлежись дома. Позвони (45–20) Коротковой – расскажи про квартиру. Женя тебе расскажет о враче – все анализы дали благоприятный результат – о туберкулезе нет и речи.

Целую тебя.

Нелюша.

Надя.

Целую маму.

23 декабря 1935 г. [33]

‹…›

Основное дело: я жду Щербакова [34]. ‹…› На что ориентироваться? На Крым? Мне кажется, да. Пиши мне. Здесь была Н<���ина> Н<���иколаевна> [35]. Я ее раз видела. Она говорит, что купить дачку – от 11/2 до 3 тысяч. ‹…› Нужно поговорить со Щербаковым. Это я знаю твердо.

Если еще с кем говорить, то только в форме заявления, а это уже сделано тобой. Иначе нельзя.

С работой – Луппол [36]очень хочет дать работу, но Данилин [37]поднял скандал и охаял Мопассана [38]. Их тенденция: упростительство – как раз противоположная тенденции соседнего отдела, на который я делала Маргерита [39]. ‹…› Этот Данилин – гадина, каких мало. Но что делать? Очень мелко ссориться с ним. Я просто плюнула.

‹…› Стихи видели Сергей Ант<���онович> [40]и Викт<���ор> Бор<���исович> [41]. Оба захлебываются. Передала их в “Красную новь”. Мариэтта [42]на Кавказе. Асееву не посылала. Рука не подымается. Передали Щербакову. Пастернак знает, что я здесь, но не звонил. Я тоже не звоню. Ну его. В общем, дела очень мало.

‹…›

Не позднее 27 декабря 1935 г.

‹…›

У него [43]свой подход, и он от него в переводе отказаться не может. И переводами он зарабатывать не может. Зарабатывать он может только своим литературным трудом: печатайте стихи, а не критикуйте переводы. Вообще переводчика Манд<���ельштама> нет, а есть писатель М<���андельштам>. У него шершавый Мопассан? Нет легкости и гладкости. Факт, что нет. М<���андельштам> сам не легкий и не гладкий. В чужих шкурах ходить не умеет. Вот я – я переводчица – я умею. Попробуйте только охаять рассказы. А переводческую склоку заводить глупо и мелко. Гораздо лучше признать, что ты плохой переводчик. Мне все предлагают то фунт Малларме, то кило Бодлера. Тут же у Луппола в кабинете предлагают. Я говорю: что вы! Мандельштам абсолютно не умеет переводить стихов. Он 3 сонета Петрарки делал 2 месяца – подзаработал бы по 30 р. 50 к. в месяц. И вы бы забраковали за неточность. Где ему! Он даже Мопассана перевести не сумел. Вы лучше к Колычеву обратитесь или к Бродскому [44].

Вот стихи его я в “Красную новь” передала, а переводы – это слишком сложно.

Ей-богу, сильнее, чем отстаивать роскошный перевод, требовать справедливости и признания и т<���ому> п<���одобные> глупости. Они поневоле признают переводчиком меня, а о тебе – должен быть поднят вопрос о твоем печатании во всей глубине. Во всяком случае – никакой псевдо-литературы. Сейчас все вопросы подняты и поставлены с достаточной точностью и остротой.

Так или иначе, получим ответ. Считай, что Старый Крым реален – отличное лето. А там видно будет.

Я, в общем, сейчас собой довольна – сделала и делаю всё, что можно. А дальше – только покориться неизбежности… И жить вместе в Крыму, никуда не ездить, ничего не просить, ничего не делать. Это мое, и я думаю, твое решение. Вопрос в деньгах, но и он уладится.

Может, придется жить на случайные присылы. Тоже лучше, чем мотаться. Правда? Никогда я еще так остро не понимала, что нельзя действовать, шуметь и вертеть хвостом.

‹…›

28 декабря 1935 г.

‹…›

Щербаков просил меня поговорить с Марченко [45]. Дело в том, что Щербаков, по всей видимости, из Союза уходит. Пришла я к Марченко. У него на глазах была поволока, и он молил лишь об одном: отложить свидание до следующего утра, на что я согласилась. Ему, очевидно, нужно подготовиться. Это естественно. Между прочим: письма, т. е. заявления он не получал, очень удивился, узнав о нем, и даже улыбнулся. Но где оно? Он обещал до утра выяснить и высказал предположение, что оно лежит в областном отделе и спит. Это называется “скандал”. Разговор, как он предполагает, будет длинным и серьезным. Любопытно.

‹…›

29 декабря 1935 г.

‹…›

Осюшенька! Сейчас разговаривала с Марченко. Сразу выиграла позицию, как в шахматной игре: он начал разговор с качества стихов – есть, мол, хорошие, есть и плохие. Вот, например, уменьшительное “гудочки” [46]. Очень не нравится. Я сказала, что ты очень ценишь и интересуешься всякой критикой, что если у него есть сложившееся мнение о стихах, пусть он тебе напишет, но что я решительно отказываюсь разговаривать в этом плане: я жена, не писатель, в стихах недостаточно компетентна. И окончательная оценка твоей работы принадлежит во всяком случае не мне. Он слегка смутился. Очень большое (но плодотворное ли?) внимание к бытовым условиям и к болезни. ‹…› Насчет приезда в Минск он сомневается . С ним легче говорить, чем со Щербаковым, потому что он не отвечает “да”, а говорит сам.

‹…›

2 января 1936 г.

‹…›

Такой богатой, мирной, спокойной и веселой Москвы я еще никогда не видела. Даже меня она заражает спокойствием. ‹…› Вчера видела Всеволода [47]. Соня мне звонила 10 раз, пока я собралась зайти (вполне сознательно) [48]. Большое впечатление от стихов. Особенно: чернозем, день стоял о пяти головах и венок [49]. Цитируют.

Вернее, он цитирует. Спрашивает, куда я сдала стихи. Расспрашивает. Волнуется, читая заявление.

Он сейчас сильно у дел. Один из заправил. Я ничего его не просила. Наоборот, говорила, что хлопоты – нелепая и ненужная вещь. Он сам взялся выяснить, что могут сделать для тебя, вернее с тобой. Это очень показательно.

Сонька очень мила.

Радуюсь, что не вижу Пастернака.

Вчера в Известиях были его стихи. Чуть ли не после 5 лет молчания. Может, он тоже взыграет, как ты после своей пятил<���етки> молчания? Только непохоже.

‹…›

22 октября 1938 г.

Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.

Осюша – наша детская с тобой жизнь – какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?

Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды – это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.