Василий Аксенов - «Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)

Мы теперь в Большой Помойке [304]бываем часто, дружим там с Милкой Лось и ее новым мужем художником Геной Осьмеркиным. В последний приезд побывали у Левы Збарского [305], застали там большую компанию: те же Шостаковичи, Э. Лимонов [306], Саша Соколов [307]и лежащий пузом вверх новый Бабель – Ефим Севелло [308](может быть, и Си-вилло, но уж никак не Севилья и не Сивилла). Лева очень понравился – веселый, забавный, как всегда стильный, но бедный. Говорит, что занимается сейчас скульптурой, и впрямь – в студии имеются какие-то сваренные патрубки, похожие на пароходные вентиляторы. Живет с очаровательной афганкой [309]Лизой; видимо, довольно умная собака, ибо когда недавно грабители выносили Левино stereo, Лиза не тявкнула, а только смотрела на них глазами Бaбрака Кармаля [310].

Может быть, вы слышали о третьем арагвийском приеме в Нью-Йорке. Посылаю вам статью В. Козловского [311]об этом. Было шикарно и жарко, сломался сначала air conditioner, потом радио. Встретили там и Сарочку Бабенышеву [312](потом она приехала в Вашингтон) и Леву с Раей [313](они прибыли из Европы на Queen Elisabeth II) [314]и Азарика [315], с которым потом отдельно еще повстречались. Он среди всего прочего говорил, что у него есть большое интервью с тобой, но кажется еще не расшифрованное. Что делать в смысле публикации?

Писание письма продолжается уже после ужина с Литтелом [316]и звонка к вам. Как действительно все хорошо порой работает, спасибо и почте и телефону. Я тебе очень благодарен, что не забываешь о Лешке, он очень замкнутый парень и его нужно иногда поддергивать, подтягивать туда, куда ему и самому хочется зайти, в частности, к вам. <���…> «Змеиным укусом» с моей стороны, вероятно, был вопрос – что тебе прислать? Защитной же реакцией организма ответ – дубленку. Что делать? Иногда кажется, что все отдаляется неимоверно, стремительно уносится на огромные расстояния, но потом видишь, что даже и там все очень прозрачно и отчетливо и, может быть, даже лучше различимо. Может быть, даже лучше видно отсюда, все обнажилось. Криводушие, во всяком случае, уже не прикроешь ничем, ибо ничем пустоты между актами криводушия не заполняются.

Нам почему-то кажется, что мы еще вернемся, хотя, признаюсь, враждебная сторона родины, ее безобразная харя в огромной степени преобладает над ее милостью, дружбой и красотой. Вас всех, друзей и любимых людей, я, признаюсь, давно уже оторвал, во всяком случае, от Москвы, хотя еще и соединяю с теми местами, где нам чудилась свобода, с Кавказом, с Крымом, а от той Москвы, где некогда восторгалось, воспарялось, дралось и сочинялось «Когда моих товарищей корят…» [317], вроде бы ничего уже банда нам не оставила. Как бы хотелось, чтобы вы хоть в гости приехали! Светлана Харрис теперь будет ловить Солсбери [318], чтобы прислал официальные бумаги. Обнимаю и целую, Маятка тоже. У нее последнее время барахлит слегка почка, я волнуюсь. Послезавтра улетаем в Канаду на 4 дня, и после надо будет ее обследовать. Когда у нас будут стишки Хамодуровой? [319]

Уоur BАС

Пик и Би Гей [320]– такие настоящие друзья! Она, например, сказала: если какой-нибудь человек встречает в своей жизни такого человека как Б. А., значит он большой luсkу mаn /woman [321].

(на почтовой открытке)

7 ноября 1980 г.

Дорогие Беллочка и Боречка!

Вчера вдруг получили письмо из Амстердама от Зямы [322]с разными милыми московскими подробностями – ВТО, Елисеевский, встреча с вами, Шурик Ширвиндт – и повыли малость от ностальгии. Вообще же для ностальгии времени не хватает, работы много. На днях вернулись из Теннесси. В Нашвиле жили у профессора John H. Cheek. Не знаете такого? Когда-то у него жил Евтух [323]. Миллионщик, пилот, каратист, знаток китайского и русского, т. е. готов ко всем превратностям судьбы. Пик Литтел сообщает нам московские новости, а от вас мы пока не получили ни одного письма. Наберитесь сил, ребята! Отрыв от Москвы получается здесь очень быстрый и как бы окончательный, но мы этому всячески сопротивляемся. «Ожог» вышел в «Ардисе», постараюсь послать вам дарственные копии. На очереди теперь «Остров Крым». Я понемногу начинаю новую писанину. В конце ноября собираемся в New York. Tам русская жизнь довольно горяченькая, с пузырьками, все время возникают разные проекты. Через пару месяцев собираются в Ленинград студенты отсюда. Попробуем устроить для вас посылку. Что нужно прежде всего? Эти ребята едут из Oberlin College, где работает чудеснейший человек Володя Фрумкин [324], друг Булата [325], между прочим. Очень волнуемся за Войновичей, мне правда, кажется, что это они [326]просто решили его помучить напоследок и отпустят.

Целуем. Вася, Майя.

Осень-зима (?) 1980 (?) г.

Белка, милая!

Послали тебе маленькую посылочку с Мариной [327], но теперь не уверена, что вещички тебе подойдут. Васята говорит, что я немного преуменьшила твои габариты. Так ли это?

Белочка, нам необходимо свидетельство о браке. Оно находится у Гали Балтер [328]. Пожалуйста, возьми его у нее и передай Пику. Хотелось бы подробнее узнать о твоих планах и о жизни наших бунтарей. Узнаем обо всем в центральных газетах (NYT и т. д.).

Всех целую.

Майя.

4 января 1981 г.

Родные, любимые, даже не знаю, с чего начать.

Начну с благодарности за посылку, я в ней прочла вашу любовь и заботу (как ни намекала М. Ф. [329]на участие своего точного вкуса, но мне лишь Майя могла так выбрать и купить, так любовно и так впопад). Спасибо вам.

Вообще же признаюсь, что я совершенно уничтожена истекшим годом и не надеялась дожить до этого, с которым поздравляю вас. Пусть этот первый ваш год там, где нет нас, будет для вас добрым и упоительным. Хоть душа всегда о вас печется, за Ваську я как-то спокойна: верю в его силы, в расцвет таланта – или как это сказать, не знаю. А ты, Маята, не печалься, ведь все дело в этом расцвете, раз уж я выбрала это условное слово. Короче говоря: пусть Бог хранит вас, и станемте молиться друг за друга.

То, что было до, – вы сами знаете. Остальное вы тоже знаете: ваш отъезд. Смерть Володи [330](не знаю, что ужасней: быть вдали или совсем вблизи). Ужасное влияние этой смерти на всех людей и на ощущение собственной иссякающей жизни.

Вскоре хоронили Тышлера [331].

Потом все силы уходили на Володю Войновича, на непрестанную тревогу о нем, на две тревоги: хочу, чтобы уехал, и не умею без него обходиться.

Проводы и отъезд Копелева; здесь у меня было какое-то утешение: ну, стихия немецкой речи и прочее.

С Володей же мы как-то кровопролитно близки, уж некуда ближе, а все сближались. Его действительно трагические долгие проводы (лишние слезы на аэродроме из-за лишнего хамства).