Василий Аксенов - «Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)

Он поднимался к кладбищу, видел – уже не однажды описанные – сосны, услышал за собой затрудненное дыхание человека и от этого как бы – очнулся. Обернулся: его догоняла, запыхавшись, женщина в платке и во всем, что носят и носили, то есть, как он сказал: «простая, бедная, неграмотная женщина». Она (он только потом понял), еще не переведя измученного жизнью и ходом вверх дыхания, сказала: «Это вы – из Ленинграда, к Цветаевой? Столяр, который делал гроб, – мой двоюродный дядя, он умер, и перед смертью покаялся: „Я – у покойницы, у самоубийцы, у эвакуированной, из фартука взял – не знаю что. Возьми и пошли в Москву – мой грех!!“»

Не стану, Василий, воспроизводить речь столяра и родственницы его. Это ты – в художестве, я – лишь суть тебе описываю.

Георгий Эзрович, по моей просьбе, записал все это. А ВЕЩЬ – взял, он не мог найти меня, и все это стал сразу рассказывать мне недавно, в Ленинграде, после моего выступления.

Утром, еще не видев и не трогав ВЕЩИ [он в пять часов пополудни мог мне это отдать (до – на работе)], я, дождавшись приличного для звонка часа: кому же скажу? Анастасии Ивановне – опасалась испугать, и слышит плохо. Юдифи Матвеевне! – все сразу поймет. Боря, кому же?! – и звоню, и попадаю в их общий разговор. (Юдифь Матвеевна Каган, дочь Софии Исааковны Каган, – ныне самые близкие фамилии Цветаевых люди.)

Анастасия Ивановна – Юдифь Матвеевна – я – разговариваем втроем. (Юдифь Матвеевна мне потом сказала: плохая техника на службе мистики.)

У Марины Ивановны Цветаевой в правом кармане фартука (родственница столяра, да хранит ее Бог, не понимала: почему фартук, не знала она этого) был маленький предмет, с которым она хотела уйти и быть: старинный блокнотик, 3 × 4 см, в кожаном переплете, на котором вытеснены Бурбонские Лилии, вставлен маленький карандашик.

Бурбонские Лилии – это ее известная заповедность, я уж все про это собрала, что могу, потом займутся другие.

ПоверженныеБурбоны, Людовик XVI, я сейчас не об этом, о том лишь, что с этим маленьким предметом пошла она на свою казнь. Она предусмотрела все (что, ты понимаешь, например, Асеевы возьмут Мура и будут воспитывать «как своего»), но не думала, что гробовщик возьмет из кармана и вернет – получилось, что мне. Бурбоны – да, пусть, но это талисман был, важность, с собой.

На меня это подействовало сильно, тяжело – но в радость другим пусть будет как неубиенность, неистребимость.

Анастасия Ивановна взять «книжечку» отказалась. Ей было тяжело держать ее в руках. Воскликнула: «Все Маринины штучки! Но я ее знаю – это вам от нее».

Возбранила мне отдать в музей изящных искусств (я все же отдам, если там и впрямь будет открытая экспозиция, посвященная И. В. Цветаеву и всей семье Цветаевых, а это, я думаю, вскоре, может быть, будет).

В Музей же в Борисоглебском переулке [526]– не верю, я до него – не доживу, как, впрочем, верю, что при моей жизни не увижу я, как выкидывают «содержание» дачи Б. Л. – в новую форму.

Вот, Васька, что хотела я написать тебе – вольно, больно, как должна, – а далее все это я строго опишу для других, выбрала: «Литературную Грузию», для сведения почитателей Марины Ивановны, но как-то и у них – мороз по коже (для них – лишь описание сути, и все равно как-то нецеломудренно выходит в предположении опубликовать, да и опубликуют ли? Но я сразу предала это изустной огласке, как-то надо и написать).

Не буду я – в журнал, вам лишь.

Васька и Майка, вот написала вам 10-го февраля про Аньку – и сожалею теперь, у нас, после этого мимолетного признания вам, что-то случилось вроде моря-горя: как смела я так серчать, накликала ее и мои слезы. Совсем испепелилась я из-за Аньки – своею виной, в чем она, бедное дитя, виновата?

Так что – все начальные слова моего к вам письма оказались роковыми (не станем преувеличивать, хе-хе).

Аньку – боле всех жалко, зачем я написала? Ей, из всех нас, – труднее всего, именно потому, что она хочет того, что я никак и никогда не могу дать ей.

Васька, поговорим о другом.

Пожалуйста, напиши сам Гаррисону Солсбери, что мы получили снова его безмерно доброе, умное, изящное приглашение.

Я не оставляю надежды увидеть вас – именно потому, что я не скрываю, что хочу увидеть вас – напоследок, и более ничего, я как-то понимаю, что нас могли бы выпустить – при их обстоятельствах, если они перестанут так свирепствовать с Америкой (не перестали).

Но Гаррисону – ты напиши, что спасибо! что – как он добр и умен, что – как мы ценим его тонкость и великодушие, его слог.

Мы – пока не думали даже об оформлении, но – посмотрим, вскоре пойму.

Целую вас, мои дорогие и любимые.

Спокойной ночи.

Завтра напишу вам еще немного вздору.

18 февраля 2 часа пополуночи.

18 февраля 1984 г.

Васька и Майка!

Не прошло и десяти минут – я снова пишу вам.

Полная Луна – но мне ее не видно: за мглой небесной.

Как гнев небес и принимаю.

Васька, ты понял же, что «книжечка» – мое условное и неправильное название?

«Блок-нот"ик» – где предусмотрено вырвать листик. Ни один листик не вырван. Карандашиком – черкнуто – не М. Ц., конечно, кем-то, кто пробовал карандашик.

Сам этот маленький старинный предметик – флорентийского происхождения. (Все, кого люблю, музейные работники Ленинграда и Москвы, но на этот раз не во Флоренции дело – это, кстати, никто не объяснил мне: почему Флоренция сделала своим знаком, пусть сувенирным, лилии Бурбонов? Я, правда, не знаю.)

Всех – в Музее Достоевского, в Лицее (Мойка, 12 – на капитальном ремонте, уж – не увижу, да и не надо), в меньшиковском дворце – оторопь брала от… да и совпадений много было.

Опять, Васька, можно – про Ленинград тебе скажу?

Я не умею его снесть, перенесть, действует – чрезмерно.

Но – как им удалось – не убить? Ведь они – все убили в Ленинграде? Был «день блокады» – о Вася, Гаррисон знает, – а мы шли, рупоры кричали – и как – совершено затравленный – я ужаснулась напротив дома (№ 47, Большая Морская, дом Набоковых), в доме гр. Половцева, я его не знала, там Союз архитекторов, – к сожалению моему, дом (Половцева) – роскошен и на него претендует исполком.

Но – как им удалось не убить Ленинградцев?

Неужели этот неубиенный, неистребимый город оснащает лица людей – светом?

Ведь не было возможности – особенно у Ленинграда – выжить?

Откуда опять берутся лица и души?

Неужели есть таинственный и неведомый нам приток?

Анастасия Ивановна Цветаева (я топала при ней ногой: зачем не объясняет, в книге, почему, по какой именно причине, она узнала про смерть М. Ц. – через два года, неужели два ее ареста – ничего не значащая одна деталь) – А. И. подлинно и совершенно верует в Бога, она считает все это благом.