Дмитрий Быков - Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)

Ужаснувшись, мама перевела меня в среднюю школу № 618 города Зеленограда, где много лет работала учительницей.

Первого сентября мама тащила меня в школу, как деревенскую козу на веревке. Я брыкалась, плакала, но мама была непреклонна. Так я попала под ежедневный мамин надзор. Сначала мне нравился повышенный интерес со стороны одноклассников к моей скромной персоне. Еще бы – дочь учительницы и классного руководителя. Во времена моего детства пятиклассники еще уважали учителей, через год-другой это проходило, и начиналась неравная борьба: учителя – ученики. Конфликты с мамой автоматически ударяли по мне, становилось все тяжелее приходить в школу, и я находила любой предлог, чтобы остаться дома.

В шестом классе зимой среди года к нам пришла новая девочка. Мама меня заранее предупредила, что Маша – дочь нашей школьной учительницы по биологии. Я не знаю почему, но ждала ее прихода с затаенной надеждой.

Она вошла в класс – маленькая, пухленькая, с острым вздернутым носиком и конским хвостом из пшеничных волос. В руках у нее был набитый портфель из коричневой кожи. «Отличница», – с презрением бросил кто-то из мальчишек.

Машу посадили вместе с нашим толстяком-весельчаком Стасиком. Он целый урок старался, развлекал ее анекдотами, за что оба получили по колу от нашей русички. Правда, Машка потом мне рассказала, что ее это совсем не расстроило. Это был первый кол в ее жизни и первый мальчик, который обратил на нее внимание. Стасика с Машей сразу рассадили: ее – за мою парту, а его, в наказание, – к нашей отличнице Гавриковой.

Мы сразу же подружились с Машей, часами гуляли, ждали наших мам после уроков, просиживали в библиотеке и доверяли друг другу свои секреты.

В конце года на нашу школу выделили одну путевку в знаменитый «Орленок» на Черном море. Я догадываюсь, каких трудов маме стоило добиться этой путевки для меня. Радость моя омрачалась угрызениями совести: я знала, что моя подруга учится не хуже меня, но отказаться от путевки в ее пользу не хватило смелости. И, честно сказать, очень было жалко отказаться от давней мечты – побывать в «Артеке» или в «Орленке».

Одним словом, жарким июльским летом с такими же счастливчиками я сидела в плацкартном вагоне поезда Москва – Туапсе и с нетерпением ж дала приезда в лагерь. Этот был год московской Олимпиады. По Москве ходили слухи об ожидающихся терактах и об иностранцах, которые в жвачку добавляют толченые лезвия, чтобы отправить на тот свет как можно больше советских детей. Поэтому детей из Москвы в «Орленок» отправляли очень много.

За окнами уже показалось побережье, в вагоне было солнечно, все были в приподнятом настроении. Наша сопровождающая начала зачитывать списки: кого распределили в какую дружину. Тех, кто постарше, направляли в «Комсомольскую» и «Солнечную», остальных – в «Звездную» и «Стремительную». Я очень хотела попасть в «Звездную», так как с детства зачитывалась рассказами о космонавтах, биографию Циолковского знала почти наизусть и, чего уж скрывать, мечтала побывать в космосе. Но меня определили в «Стремительную». Я расстроилась, но промолчала. В вагоне большинство ребят было из районных пионерских штабов, в том числе из нашего района. В школе учителя всегда ставили нам их в пример, мы же их тихо ненавидели: они были заносчивыми, и дружить с ними никто не хотел.

Рядом со мной раздался громкий плач – девчонка из РПШ со смешными хвостиками, как будто сплетенными из тонкой проволоки, пыталась объяснить нашей сопровождающей, что она едет с подругой, а их почему-то записали в разные дружины. Женщина развела руками: «Все должно быть строго по спискам». Девчонка топнула ногой, сказала, что она не хочет в такой дурацкий лагерь, и заревела еще громче. Мое сердце дрогнуло. Я подошла к ней, тронула за плечо и сказала: «Меня тоже записали в “Стремительную”, если хочешь, будем там вместе». Она подняла на меня красные, заплаканные глаза и буркнула: «Ладно, давай».

Потом нас переодели в одинаковые мальчиковые семейные трусы в странных узорах и выдали синие детдомовские майки. Мы поплакали от стыда и унижения, но, самое главное, нам выдали орлятскую форму! У нашей дружины она была сама я простая: белые сорочки с коротким рукавом и шорты песочного цвета.

С новой подругой Викой мы сразу обежали весь лагерь. И – моя мечта! – в «Орленке» был целый корпус с космическими тренажерами и даже парашютная вышка! В числе первых мы записались в кружок космической медицины и с нетерпением стали ждать первого занятия.

Каждый день мы маршировали, готовились к лагерному смотру строя и песни. Мне нравилось ходить строем и петь хором орлятские песни, но я никому в этом не признавалась, потому что особым шиком считалось пойти в медпункт, настучать тыльной стороной ладони по термометру высокую температуру и освободиться от маршировки на несколько дней. Попасть в изолятор было много желающих.

В один из первых дней после приезда мы пошли купаться на море, и я попросила какую-то женщину, сидящую на берегу, подержать мои очки, чтобы их не затоптала наша дружная орлятская братия. Когда я вышла из моря, женщины на месте не оказалось. Сейчас, став взрослой, я бы за пять минут сообразила, что нужно делать, а тогда – одна, без родителей, в новом детском коллективе, – я просто заплакала и пошла в корпус. Остаться с сильной близорукостью без очков – это сильное испытание. Я ходила как во сне. Ребята в отряде все были глазастенькие и моих страданий не понимали. О чем думали вожатые, теперь уже не спросишь. На следующий день у нас был кросс по пересеченной местности. Мне повезло: упав, я сломала всего лишь одну правую руку.

Врачу в медпункте было лень везти меня на рентген: он заставил медсестру туго перебинтовать мне руку и посоветовал греть ее песком на пляже.

Моя новая подруга Вика ухаживала за мной, как мать родная: убирала кровать, первое время кормила меня с ложки, а потом у какой-то девочки из соседнего отряда выпросила для меня ее запасные очки. Они были сильнее, чем мне требовалось, но я видела! Жизнь вокруг меня снова приобрела цвета. Смена быстро пролетела, мне так и не удалось прыгнуть с парашютом, за что я до сих пор благодарна своей руке: сомневаюсь, чтобы после прыжка родители увидели меня живой.

Остаток лета прошел в мучениях – нравственных и физических. Рука срослась правильно, но была сине-черной и из прямого угла категорически не хотела выпрямляться. По вечерам папа приходил с работы, мама готовила соляной раствор, я размачивала в нем руку и пыталась ее разгибать. От боли текли в три ручья слезы, рядом стояли бледные родители и подбадривали меня рассказами об Алексее Маресьеве и генерале Карбышеве. Иногда ко мне приходила Вика, мы вспоминали «Орленок» и мечтали о встречах с орлятскими друзьями. Викины родители, решив, что я подходящая подруга для их дочери, перевели ее в мой класс. Я не знала, как сказать Машке, что у меня появилась еще одна подруга. О том, что можно дружить втроем, мне как-то в голову не приходило.