Анна Сергеева-Клятис - Пастернак в жизни

После университета Л.О. Пастернак мечтал о поступлении в Королевскую академию искусств в Мюнхене, где мог бы изучать новую тогда технику рисунка углем. Его бедные родители принесли в жертву всё, что могли, для того чтобы сделать это возможным. Леонид был принят в класс профессора Хертериха. Его работы были настолько хороши, что учитель никогда не поправлял их и разрешил Л.О. Пастернаку забрать их домой. В Москве они были приобретены такими любителями живописи, как Щукин, Третьяков и другие. Рисунок углем стал его любимой техникой, и он внес в нее свои собственные новшества.

На одной из вечеринок Л.О. Пастернак встретил известную пианистку Розу Кауфман и сразу влюбился в нее. В возрасте восьми лет она выступила с исполнением фортепианного концерта Моцарта, в 26 – стала профессором Одесского отделения Императорской консерватории в Петербурге. Несмотря на растущую популярность в России и за рубежом, Роза не утратила скромность, присущую истинному артисту, не вела себя как «звезда» и никогда не пыталась поразить аудиторию чисто пианистическими эффектами. У Л.О. Пастернака, однако, не было средств для того, чтобы жениться и начать семейную жизнь.

В 1888 г. П.М. Третьяков купил для своей галереи большую картину Л.О. Пастернака «Письмо с родины». Полученные за работу деньги оказались сюрпризом для художника; в следующем году он женился на Розе и они переехали в Москву.

Мы познакомились с Розой в доме очень талантливого, в свое время известного не только в Одессе, но и по всему югу России журналиста Семена Титовича Виноградского, под псевдонимом «Барон Икс» писавшего свои интересные и хлесткие фельетоны и по искусству, и «на злобу дня». <���…>

Свойственные мне от рождения веселость, жизнерадостность и темперамент, освободившись от правил спартанского воспитания, вступили теперь в свои права. Военная форма артиллериста, которая мне очень шла, также способствовала этому, и, по правде сказать, мне, конечно, льстил успех, какой выпадал мне в обществе, где бывало много молодежи. И в доме родителей Розы Кауфман, с которыми я познакомился и стал часто бывать (там тоже бывало много молодежи, собиравшейся вокруг Розы), мне как-то отдавалось предпочтение, даже перед теми, кто уже серьезно домогался согласия родителей и самой Розы на брак. Роза притягивала меня к себе больше всех ее подруг и других молодых женщин не только высоким музыкальным дарованием – как всякое непосредственное дарование оно всепобеждающе, – но и своим умом, редкой добротой и душевной чистотой. Жизнь потом показала, какой крупной личностью и каким прекрасным товарищем и человеком она была.

Кажется, очень симпатичный малый Пастернак, даром что смешная у него кличка. Для нашего художественного кружка это еще в том отношении находка, что не здешний, кроме того, очень образованный человек. Чувствуешь в нем университетское образование, а в живописи – Мюнхенскую школу. Все это придает ему большую интересность и новое содержание.

Прав Ге [18], что я во всем одарен милостями Бога. Мы говорили вчера с ним по поводу меня и передвижников, он выразил удивление, что у меня так много врагов, и тут же прибавил, что это и понятно, и хорошо, а на причины их нелюбви ко мне указал, главным образом, что я еврей, второе – талантлив, а третье – меня не любят за иностранную школу. «Да, ведь Вас-то Лев Николаевич [19]любит и уважает – чего же это стоит? Имейте терпение, придет время, и Вы будете во главе стоять и тогда с ними разделаетесь. – Вы не знаете жизни – и если Вы имеете одного человека, который Вас любит, как я, – то становитесь на колени и благодарите Бога за это счастье». А они меня терпеть не могут, господа товарищи передвижники. Вообрази, вчера было собрание, меня опять не выбрали, а только «вне жюри» оставили опять на две картины [20]. <���…> Еще потерплю годик: такова уж наша судьба национальная и история – терпение, смирение и духовный рост. А духовно я расту и ужасно рад всем этим оскорблениям… Я не раз уж в порыве хотел уйти от них и перейти куда – но нет! Я твердо решил добиться признания.

Помимо гармонии его безусловно прекрасных живописных сочетаний (теплая гамма оранжевых тонов в картинах при вечернем освещении), он владеет искусством рисунка, как очень немногие из современных европейских художников, и на этом поприще создал огромное число мастерских произведений то цветными карандашами, то углем и пастелью, то акварельными красками.

…Эти произведения, следы этих рук – все-таки высшее, что мы видели и знали, это высшая правда нас самих, меня и тебя, незаслуженно высокий уровень благородства, которому мы причастны, это наше дворянство…

Вот что я прочел пятьдесят лет спустя, совсем недавно, в позднейшее советское время, в книге Н.С. Родионова «Москва в жизни и творчестве Л.Н. Толстого», на странице 125-й, под 1894 годом: «23 ноября Толстой с дочерьми ездил к художнику Л.О. Пастернаку в дом Училища живописи, ваяния и зодчества, где Пастернак был директором, на концерт, в котором принимали участие жена Пастернака и профессора Консерватории скрипач И.В. Гржимали и виолончелист А.А. Брандуков».

Тут все верно, кроме небольшой ошибки. Директором Училища был князь Львов, а не отец.

Записанную Родионовым ночь я прекрасно помню. Посреди нее я проснулся от сладкой, щемящей муки, в такой мере ранее не испытанной. Я закричал и заплакал от тоски и страха. Но музыка заглушала мои слезы, и только когда разбудившую меня часть трио доиграли до конца, меня услышали. Занавеска, за которой я лежал и которая разделяла комнату надвое, раздвинулась. Показалась мать, склонилась надо мной и быстро меня успокоила. Наверное, меня вынесли к гостям, или, может быть, сквозь раму открытой двери я увидел гостиную. Она полна была табачного дыма. Мигали ресницами свечи, точно он ел им глаза. Они ярко освещали красное лакированное дерево скрипки и виолончели. Чернел рояль. Чернели сюртуки мужчин. Дамы до плеч высовывались из платьев, как именинные цветы из цветочных корзин. С кольцами дыма сливались седины двух или трех стариков. Одного я потом хорошо знал и часто видел. Это был художник Н.Н. Ге. Образ другого, как у большинства, прошел через всю мою жизнь, в особенности потому, что отец иллюстрировал его, ездил к нему, почитал его и что его духом проникнут был весь наш дом. Это был Лев Николаевич [21].