Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Но раннего романа Жоры редактор уж точно не читал — и я жалел, что обстановка не разрешает мне рассказать оставшемуся брату завершение его юношеского замысла. Он взял фамилию знакомого, а редактор сделал (придумал?) тому судьбу.

А может быть, Андрею просто не везло — и в этом все отгадка?

Может быть, права пятая жена его Таня — она вышла за него замуж в конце семидесятых двадцатилетней (Андрею было около сорока), родила ему сына, втянулась в литературные интересы мужа, полюбила писательский мир и вино, — когда говорила, уже после того, как Кучаев ушел от нее к Алле, что Андрею не хватало хотя бы одного настоящего успеха?

Но ведь и терпения, по-моему, тоже.

Потерпи он еще немножечко женой Галю — и, глядишь, прочел бы “Современник” его пьесы и какую-нибудь наверняка поставил.

Кстати, детские пьесы самой Гали Соколовой, сочиненные в домашнем соревновании с мужем, до сих пор — и после смерти авторши — идут на утренниках (сейчас уже, однако, не в “Современнике”).

С другой стороны, как можно называть невезучим любимого столькими замечательным женщинами Кучаева — того Кучаева, которому всегда готовы были прийти на помощь друзья, простить, как писал Шпаликов, “долги и старые обиды”. Один лишь Максим Шостакович — самый близкий поначалу друг — чего-то, чего мы никогда не узнаем, простить ему не захотел.

Симпатии он вызывал и у людей, которые вроде бы и не должны были ему симпатизировать.

Мой отец всегда называл Кучаева Генри в честь героя романа “Прощай, оружие” — он так представлял себе американского лейтенанта.

На отца мои приятели всегда обижались за непримиримость к нашему образу жизни — видели за этим ханжество: сам отец не был трезвенником.

Однако на Андрея отцовские придирки не распространялись. Отец приглашал его: “Приезжай, Генри, ко мне в Переделкино. Ну уж, если так захочется выпить, выпьем”.

Может быть, следует признать, что везло ему во всем, кроме главного?

А ведь он, при своем пьянстве и баловстве с дамами, жил для этого главного — и ни для чего другого.

Терял себя — и годами жил в состоянии потерянности.

А со стороны жизнь его казалась иногда и забавной — если взять, допустим, те его долгие дни, которые он провел, снимая комнату в Голиковском переулке.

Может быть, и зря, желая по советской привычке приукрасить действительность, я пропустил, рассказывая о двух первых женитьбах Андрея, подробности паузы между этими женитьбами, заполненной обстоятельствами жизни на Голиковском?

И не забыл ли я, что квартира, где снимал он комнату у Марьи Ивановны, стала натурой для самого известного рассказа Андрея “Мозговая косточка”?

Андрей занял комнату внука Марьи Ивановны после ухода того в армию.

В квартире на Голиковском жили Боря и Миша Ардовы — они и сосватали не имевшего после развода с Ириной крова Андрея в жильцы к Марье Ивановне. Кроме них комнату в квартире занимал и прототип героя “Мозговой косточки” дядя Вася с женой и двумя детьми. А в двух оставшихся комнатах у входной двери жила семья Марьи Ивановны, состоявшая из ее дочери Нинки и любимого внука.

Говорят, что избалованными детьми бывают дети богатых родителей — генералов или писателей. Но внук Марьи Ивановны, богатых родителей не имевший — мама его, окончив курсы мороженщиц, в первый же рабочий день пропила всю выручку и никуда больше долго не могла устроиться, — по избалованности мог дать сто очков вперед старшему сыну Фадеева. При том, что, напоминаю, у Шуни были руки умельца и машину он водил лучше шоферов первого класса. Внук же Марьи Ивановны ни гвоздя забить не умел, ни за баранку автомобиля ни разу не садился.

Гарантом его благополучия была бабушка, работавшая на двух работах — дворника и лифтерши.

Марья Ивановна сговорилась с Кучаевым, что в день жалованья у себя в Аэропроекте он не только платит ей двадцать рублей за жилье, но и отдает на хранение все остальные деньги, а по утрам берет у нее два рубля — на дорогу и портвейн.

В конце месяца Андрей всегда удивлялся, что денег на руках у него вообще никогда не бывает, — и винил в том только Марью Ивановну, что-то путающую в их общей бухгалтерии. Сосед Миша Ардов острил: “Это какая-то прорва, Марья Ивановна”.

Но Кучаев и не жил на жалованье — его ежедневно посещал богатый, как нам всем казалось, Саша Мишарин — и деньги Андрею нужны были теперь только на дорогу.

Да и то не нужны — на службу он ездил теперь не каждый день: не хотелось терять золотого времени для выпивки, как ответил я старику Ардову на вопрос, бывает ли Андрей когда-нибудь в Аэропроекте.

Вопрос Виктора Ефимовича носил праздный характер, а вот Марья Ивановна отношением Кучаева к службе была всерьез встревожена: весь ее личный проект пошел бы псу под хвост, вылети (пардон за глупую шутку) ее жилец из Аэропроекта.

Жалованье, которое получал там Андрей — сто пятьдесят рублей (с прогрессивками, которые прогульщикам вряд ли полагались), — представлялось ей чем-то из ряда вон выходящим (она на двух своих работах получала втрое меньше).

Прошедшие с невиданным размахом проводы внука в армию (описанию этих проводов посвящена была первая проза будущего священника и писателя Михаила Викторовича Ардова) потребовали бы секвестра бабушкиного бюджета, если бы не вырученные от сдачи комнаты Андрею суммы.

Теперь Марья Ивановна опасалась, что выгнанный со службы Кучаев из комнаты все равно не съедет (а куда ему съезжать!), а два рубля по утрам все равно брать будет — и вполне заменит ей паразита-внука.

Возможно, бессонными ночами ей мерещилось бесконечное повторение той сцены, что мы однажды наблюдали с Михаилом Викторовичем в один праздничный день: Марья Ивановна, одетая в телогрейку, с дворницкой метлой в левой руке правой рукой вынимает из-за пазухи деньги (видимо, традиционные два рубля) — и передает их склонившемуся в галантном поклоне Андрею (Андрей в коротком пижонском плаще бежевого цвета).

Александр Мишарин проводил теперь на жилплощади Марьи Ивановны больше часов, чем за работой над пьесами со своими многолетним соавтором Вейцлером — тоже Андреем.

Мы все называли его дедушкой Мишариным или просто Дедушкой.

Прозвище закрепилось за Александром Николаевичем после того, как провожал он на поезд соавтора, Вейцлера.

Они были одногодками — и вместе учились в театральном училище Малого театра.

После распределения в Тверской (тогда Калининский) театр юного зрителя их ждала перспектива играть, исходя из разницы их фактур, Медведя и Зайца.

Медведя и Зайца им играть на тюзовской сцене не пришлось. Они стали сочинять пьесы — и, втершись в доверие к Охлопкову, одну из своих пьес поставили у него в Театре Маяковского. И Мишарин даже сыграл свою единственную роль на профессиональных подмостках — роль начальника зимовки. Зато Андрей Тарковский дважды снял Дедушку в эпизодах своих картин, и место Мишарину в истории кино как артисту обеспечено.