Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Чаплин в мировом масштабе стал понятен миллионам людей разных вкусов, образовательных цензов, общественных слоев — понятен и в самом простом, но всегда и в неимоверно сложном (в чем никого другого массовый зритель не принял бы).

Подобная миссия уже в масштабе отечественном выпала Высоцкому — и номер капустника я бы рассматривал эскизом к огромности будущей судьбы.

Недавно один господин, представившись биографом Владимира Семеновича (как стало принято Высоцкого называть, что не идет ему вовсе), расспрашивал меня о Высоцком на Ордынке — был ли он представлен Ахматовой; биографам зачем-то нужно, чтобы Володя вошел в историю как знакомый Анны Андреевны.

Родственник Высоцкого — администратор (продюсер, как сказали бы теперь) в своей книжке описал встречу между Ахматовой и Высоцким у Ардовых. Но сомнение в том, что эта встреча действительно имела место, закрадывается у тех, кто и хотел бы в нее уверовать.

Я ответил отрицательно, опираясь и на память, и на свои представления о времени, в котором мог Высоцкий если и не встретиться с Ахматовой, то хотя бы украсить легенду об Ордынке своим присутствием.

С моим покойным другом Авдеенко мы нередко бывали свидетелями одних и тех же происшествий. Я помнил о них с большей, чем он, точностью. Но позднее заметил, что в его версиях, где больше сочинительства, есть свои резоны. Фантазия опирается на сугубую популярность представлений — и слушатель слышит именно то, что ему больше всего хотелось бы услышать.

Отсалютовав фантазерам, я все же продолжаю свою линию, рискуя наскучить буквализмом.

Высоцкий никогда не был на Ордынке.

Вполне мог бы быть, но как-то случилось, что не был. А я уже и от соседки Ардовых Тани Глебовой слышу, как будил Володя своей гитарой весь дом номер семнадцать.

Слухам о пении Высоцкого у Ардовых способствовал мой друг Боря (знакомый с Высоцким намного ближе, чем я), когда захотел посвятить себя так до сих пор и не открытому музею на Ордынке.

При всех исключительных качествах Бориса Ардова доверять ему как историку все же поостергся бы.

Во времена, когда и я уже стал крайне редко бывать на Ордынке, клонившейся к музею, застал невзначай у Бориса на каком-то домашнем празднике малоизвестных мне дамочек, внимающих с волнением рассказу хозяина о том, как его мама Нина Антоновна хоронила Цветаеву. Боре недостаточно было дружбы мамы с Ахматовой — он и Цветаеву присовокупил.

Я осторожно (Боря становился с годами все более обидчивым) сказал ему, что есть, наверное, люди, знающие географию, а из географии — о расстоянии между Чистополем (там в эвакуации жила Нина Антоновна с тремя сыновьями) и Елабугой, и таким людям вряд ли понять, как могла узнать мама о смерти Марины Ивановны — и без промедления дойти на пароходе из Чистополя до Елабуги.

Правда, сводный брат Бори и Миши Алексей чуть не развеял моих сомнений замечанием, что из Чистополя в Елабугу по мосту можно было перейти. И оставалось радоваться, что знаменитый Баталов не сказал про этот мост в какой-нибудь телевизионной передаче — и Борина фантазия обрела бы силу факта.

Когда на съемках фильма “Единственная” Высоцкий познакомился с моим отцом, первое, что сказал: “Ну и побили мы у вас посуды на Лаврушинском”.

Сам Высоцкий сказал, что был у нас в Лаврушинском!

Мне ли отрицать им сказанное, когда будущий музей бьется за факт его присутствия и на Ордынке?

А я из-за взятых зачем-то обязательств — придерживаться в повествовании фактов — вынужден сказать, что Володя перепутал, не был он в Лаврушинском; веселиться с нечаянным битьем хозяйской посуды веселились, но не в Лаврушинском.

И уж сразу признаюсь, что вживую ни одной песни Высоцкого не слышал. Помню, пели мы (и я без слуха подпевал Владимиру Семеновичу и студентке факультета музкомедии) ночью в общежитии, в комнате будущей жены Ивана Пырьева, а потом Олега Стриженова Лионеллы Скирды, но песни почему-то были не Высоцкого, чьи-то еще.

Когда с первой женой Высоцкого Изой проводили мы вместе часть лета восемьдесят третьего года в Жуковке у Сталиных-Фадеевых, я ни разу не заводил с ней специальных разговоров о нем.

Это уж потом, когда насели на нее со всех сторон журналисты, она стала широко делиться воспоминаниями. А тем летом в единственном нашем с нею разговоре, коснувшемся Володи, Иза сказала: “Он был танк”.

И я тут же вспомнил, как наш второй курс и Володин третий послали в общежитие на Ленинские горы.

Намеченный концерт что-то не склеился: предполагали сыграть какие-то отрывки, не собрались. Начали, однако, петь песни из наших капустников, которые студентам университета не показались интересными — они же касались наших преподавателей и наших студентов, им неизвестных, — и дальше все мы сидели и просто разговаривали.

Но Высоцкий вдруг встал на стул — и стал читать “Баню” Маяковского.

Приехать и не выступить он не мог.

Раз уж упомянул про фильм “Единственная”, вспомнился мне давний эпизод, связанный со съемками — вернее, тогда не съемками — в кино Высоцкого.

Мы сидели с ним в кафе, которое называлось у студентов школы-студии “Под шарами” (в этот дом по соседству школа-студия потом переехала и по сей день там). Легко подсчитать — в связи с тем, о чем расскажу сейчас, — что год был пятьдесят девятый, поздняя осень.

Володя жаловался, что ничего интересного в кино ему не обламывается. А начинались съемки фильма — экранизации повести отца “Испытательный срок”, и Высоцкий сказал, что есть там роль Воробейчика — “прямое мое дело”.

Но я чем ему мог помочь? На роль Воробейчика пробовался (а потом и снялся в ней) известный комический актер Борис Новиков. Сценарий был не отца, а чей-то еще. Я советовал Володе поговорить с Таней Лавровой (та училась на курс старше, чем он). Режиссером фильма был ее отчим Владимир Герасимов, а оператором — ее мама (Галина Кузьминична Пушкова). Там снимались кроме Табакова и Ефремова и ее однокурсник Слава Невинный, она сама и ее муж Евгений Урбанский.

Лет через двадцать по рассказу отца “Дурь” знаменитый режиссер Иосиф Хейфиц ставил фильм “Единственная” — и теперь только ради участия Высоцкого для него специально расширяли роль, чтобы спел он старинный романс. И уже ничья помощь (или поддержка) ему не была нужна.

Ахматова умерла в шестьдесят шестом году. И Высоцкому в ту пору с ней и незачем было встречаться. На мой — уж из сегодняшнего дня — взгляд.

Кто мог быть тогда ориентирами для него в поэзии?

Те, кто были на слуху — Евтушенко, Вознесенский, — те, кто потом и покровительствовали ему (не назвал Роберта Рождественского, тот поспособствовал выходу посмертной книжки стихов Высоцкого), и ревновали к славе (когда стал он в нее входить), и разделяли с ним эту славу (сделавшись друзьями), и место ему пытались определить — не отдельное, а в общей легендарной стае (“меньшого потеряли брата”, — написал Вознесенский).