Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Но Станицын пригласил его в “Марию Стюарт” на Мортимера, и он компанию Ефремова бросил.

Губанов сыграл еще много главных ролей в Художественном театре, стал народным артистом СССР, переехал вквартиру Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой, поработал (уже на отшибе) с пришедшим во МХАТ Ефремовым — и при затеянном тем разделе труппы оказался на женской половине у Татьяны Дорониной.

В новейшей театральной истории Губанов под натиском артистов “Современника” отступает.

Но в историю литературы он бы мог неожиданно попасть, обрати на него тогда внимание переводчик шиллеровской пьесы Борис Пастернак.

Я смотрел “Марию Стюарт” в сезоне пятьдесят седьмого. Это был уже обветшавший спектакль. Ко всему прочему обрушилась декорация дворца — и, пока ее устанавливали, я с верхнего яруса рассмотрел в проломе совершенно безучастных к случившемуся артистов МХАТа в костюмах героев Шиллера. Вспоминал рассказы на занятиях Ефремова о сытом безразличии ко всему многих выдающихся стариков — он приводил пример с Владимиром Ершовым, который, рассердившись на пошедший в обратную сторону поворотный круг, велел дать занавес.

Мы занимались в аудитории, окнами упиравшейся в покатую крышу Художественного театра. Как-то весной подтаявшая шапка снега сползла по коньку крыши и рухнула с эхом в проход для проезда правительственных машин. Ефремов оглянулся на шум со своего преподавательского кресла. “А-а, — сказал, — я-то думал, МХАТ рухнул…”

Я смотрел спектакль, только-только начав учиться, и о судьбе Леонида Губанова ничего не знал. И за Мортимером на сцене следил не очень внимательно — меня другое занимало. Из журнала “Театр” я знал, что первым номером в “Марии Стюарт” с премьеры проходит Ангелина Степанова в роли королевы Елизаветы. Алле Тарасовой роль Марии Стюарт не удалась.

К началу работы со Станицыным над Шиллером Алла Константиновна заметно поправилась. Когда Художественный театр был в середине пятидесятых на гастролях в Париже — ответ на визит в Москву “Комеди Франсез”, — один из иностранных продюсеров, посмотрев на нее, сказал, что ему очень жаль эту красивую, но излишне полную даму: “Вероятно, у нее не будет ангажемента на будущий сезон…” Его успокоили, сообщив, что дама эта — директор МХАТа и ангажемент ей обеспечен.

В пятьдесят седьмом году она уже оставила директорский пост, но все роли, включая Марию Стюарт, сохранила за собой. И некоторые критики заговорили о том, что играть Тарасова стала лучше, чем на премьере, и Степановой-Елизавете теперь не уступает. Неужели и критики прочли “Вакханалию”? Она же не была сразу по написании опубликованной — Ахматова читала ее в списке.

Пастернак смотрел “Марию Стюарт” на премьере и никого, кроме Тарасовой-Марии, даже дачную соседку Ангелину Осиповну, не заметил. Его не смутила ее полнота — Борис Леонидович всю жизнь любил женщин с формами.

И тем не менее “Стрекозою такою / Родила ее мать” — это тоже про Марию, сыгранную Аллой Константиновной.

Он увидел то, что захотел увидеть, но ведь значение для истории приобрело не то, что появилось на сцене МХАТа из самых благих побуждений и намерений и забыто напрочь, а то, что перевел на язык принадлежавшей ему, как это ни пытались оспорить (или запретить), вечности поэт Борис Пастернак.

Спектакль ли Станицына на самом деле его вдохновил?

“В платье пепельно-сизом / Села с краю за стол. / Рампа яркая снизу / Льет ей свет на подол”. (Это же буквальный пересказ мхатовской мизансцены!)

Увидел ли он что хотел — и только один мог — увидеть?

Сочинил ли эффект преломления роли в судьбе самой актрисы (или — наоборот)? “Словно буйство премьерши / Через столько веков / Помогает умершей / Убежать от оков”.

Мечтал ли о необходимости такого преломления, ассоциировав с ним и свою судьбу переводчика, отстояв ее от буквального Шиллера?

Но все же пришлось ему выступить под маркой Шиллера, чтобы денег заработать: ему нужно было много денег — он многим помогал, зарабатывая переводами, собственных стихов подолгу не издавали.

Тем не менее.

“Сколько надо отваги, / Чтоб играть на века”.

Став студентом, я реже бывал в Переделкине — и Леню не видел года два или три, по тогдашней поре жизни — немало: самое было время меняться, мне, как младшему, особенно.

А Чукер был своим человеком у Ардовых на Ордынке, где несколько неожиданно и для Жени, и для его свояка Максима Шостаковича я не только появился, но и превратился из вчерашнего незнакомца в друга младшего брата Бориса и все больше общего находил со старшим братом Михаилом. Чукеру, специально привозившему меня на Ордынку знакомить с братьями Ардовыми, ничего не оставалось, как тоже держаться со мною по-дружески.

Тесть Жени композитор Шостакович переехал с Можайского шоссе на улицу Неждановой, и дочери Гале с зятем осталась половина квартиры.

Позднее, после рождения первого ребенка, Галя с Женей стали чаще жить на даче в Жуковке — и Чукер оставлял нам с Борей дубликат ключей от квартиры на Можайке (теперь Кутузовском проспекте).

С Леней я встретился на этой квартире, когда Женя с Галей еще в Жуковку не перебрались: Женя заканчивал институт кинематографии, Галя, биолог по образованию, служила в каком-то научном институте, откуда можно было приносить домой спирт. Женя разводил спирт до крепости водки, жарил мясо — и приглашал Ардовых, меня и кого-нибудь из общих наших приятелей.

И вот на такой праздник молодой жизни зван был и Леня, и мы впервые после переделкинской юности с ним встретились.

Я был очень ему рад. Рад и тому, что гуляли здесь на равных, теперь уже оба как взрослые. Приятно было видеть, что и Леня любит выпить — из нашей веселой компании не выбивается. За время, что мы не виделись, и произошла история с Борисом Леонидовичем. Точно помню, что собрались мы у Чукера после шестидесятого, когда умер Пастернак в разгар настигнувшей его мировой славы. При встрече с Леней я немедленно продемонстрировал свое солидарное с сыном нобелиата свободомыслие и прочел во вполне еще трезвом виде: “Здесь прошелся загадки таинственный ноготь. / — Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму…”

Ужас, но иногда и спасение от мук совести в том, что подмеченное в нетрезвом виде — алкоголь на время обостряет восприятие — не всегда потом можешь изложить протокольно.

Я привык, что все мне нравится в Лене Пастернаке, — и по ходу вечеринки у Чукера никаких претензий к нему не возникало; меня удивляло, правда, поначалу, что слишком уж свободно чувствую теперь себя с ним на равных, не чувствую больше его былого превосходства (неужели я так вырос, так прибавил интеллектуально за годы невстреч?).