Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Юрий Любимов любил вспоминать, как гастролировала Таганка, в Набережных Челнах, кажется, — и записи песен Высоцкого крутились в каждом окне улицы, по которой шел сам Высоцкий, как победивший гладиатор.

Окуджава в Дубултах не был похож на гладиатора. Его записи, не сомневаюсь, звучали по вечерам во многих номерах корпуса, но бард напоминал человека, в ту минуту отрешившегося от своих песен, желавшего перенестись в иные замыслы — я слышал от друзей Окуджавы, что пишет он сейчас прозу.

И еще был вечер на пятом этаже Дома актера в гостиной, где камин. Мне показалось, что Окуджаве интереснее, чем петь, поговорить о чем-нибудь. Может быть, куски из нового романа прочесть.

Но Олег Ефремов, в белой водолазке и черном кожаном пиджаке (униформа художественной интеллигенции, на Окуджаве был точно такой же и на некоторых слушателях тоже), сел рядом с Булатом Шалвовичем, чуточку оттеснив его в сторону, чтобы круглый стол не мешал играть на гитаре, — стал главным слушателем, легко подчинив себе автора любимых песен, и автору ничего не оставалось, как исполнять свои песни к удовольствию собравшихся.

В музей Пастернака я так, кажется, и не зашел — откуда-то знал, что́ находится внутри дома, что́ в какой из комнат происходило. У меня в памяти оставался участок с длинными — от дома до забора — картофельными грядками. Они оставались такими же, какими были при жизни Бориса Леонидовича. Почему бы не считать их самым выразительным экспонатом?

А в музее Чуковского я даже на экскурсии был — приводил французов. Девочка-экскурсовод, никогда Корнея Ивановича не видевшая, не разрешила мне отклониться от маршрута — и заглянуть в комнату Марьи Борисовны на втором этаже или выйти на балкон-“кукушку”, названную так Чуковскими за сходство с бойницей на часах-ходиках, откуда в положенный час высовывалась с кукованием кукушка.

Но зачем мне приходить в музей — все комнаты я и без экскурсий помню, с каждой, пожалуй, связано что-то из детства-отрочества.

Понадобилась схема нашего поселка с номерами дач — сказали, что есть она в музее Чуковского. Я прошел через кухню в комнату-офис — и вспомнил, как обнимал в комнате за кухней Марусю.

Это уж не из детства-отрочества, а скорее из юности.

Мне — пятнадцать, Марусе — восемнадцать или девятнадцать, но выглядит она взрослее, роскошное созревание уже состоялось.

Сначала все женщины были старше. Потом — и по сегодняшний день — все (сегодня, правда, уже не все, единственная) моложе.

Маруся служила у Чуковских сторожихой, и ей полагалась комната в том же строении, где гараж, — ближе к воротам. Но в тот месяц, который вспомнился мне в музейном офисе, она подменяла отпускную домработницу и жила в даче, в комнате за кухней.

У нас с Чукером было развлечение — ежевечерние поездки на автомобиле в Москву. Но сначала внук читал что-нибудь страдавшему всю жизнь бессонницей деду.

Потом мы на руках выкатывали машину из гаража, заводили ее только на аллее.

Женя в положенный час шел наверх к деду, а мне оставлял не закрытым на шпингалет окно ванной. Я бесшумно влезал в него, на цыпочках проходил коридор, сворачивал на кухню, а у комнаты за кухней двери не было.

Мы с Марусей молчали. Но Корней Иванович все равно каким-то образом узнал о моих вечерних визитах. К женской красоте он не был равнодушен — и Женя сфотографировал деда с Марусей. Кто-то из присутствующих при съемке предположил, что Маруся теперь пошлет карточку жениху. Корней Иванович с легким раздражением сказал: “Ну почему жениху? Она пошлет фотографию отцу”.

Мне Корней Иванович ничего говорить не стал. А Женю спросил: как же получается, что Саша проникает в дом, если дверь заперта?

Александра Исаевича Солженицына тоже сфотографировали — рядом с окном в Женину комнату: он в белой рубашке с расстегнутым воротом, в брюках на ремешке. Бородка (кто только не называл ее шкиперской) солидности не придавала.

Сейчас, на похоронах Лидии Корнеевны, он сама солидность. Литературные генералы, что жили тогда в конце аллеи классиков, и при полном параде, со всеми флажками своими депутатскими и звездами геройскими, даже рядом с заматеревшим Солженицыным не встали бы.

Хорошо ли быть генералом (литературным), я уже никогда не узнаю. Но в то, что война (и литература, добавлю) слишком серьезное, как полагал Наполеон, дело, чтобы поручать ее одним генералам, я почему-то верю.

Женя в ушанке с иностранным клапаном (он еще женат был на Гале) держался на похоронах представителем клана Чуковских, словно позабыв, как ссорились они постоянно с Лидой.

Он мне позвонил незадолго до того, пьяный, — и ругал за мою заметку про Шуню Фадеева тоном литературного критика (“не получился у тебя «Гамбринус»”).

К Жене я специально подошел, держась подчеркнуто дружески, — чего держать обиду на товарища детства, тем более на похоронах родной его тети? Он сунул мне нехотя руку, глядя мимо меня.

И во мне сыграло злопамятство: сразу же вспомнил, как точно так же вел он себя на похоронах Шостаковича. Когда катафалк отъезжал от консерватории, Женя с горделивой водительской лихостью пристроился к нему сзади вплотную. А сейчас вот в ушанке с клапаном ведет себя как распорядитель.

Но он родственник этим знаменитым людям — чего я к нему придираюсь? Сам не знаю. Мы виделись последний раз. На похороны к нему я не пошел.

Корней Иванович первый заговорил о том, что жизнь в Переделкине — роман. И предсказывал, что кто-нибудь из полысевших внуков примется за такой роман в начале восьмидесятых годов.

Но мне кажется, что теперь, когда опубликованы дневники Чуковского, литературные услуги как полысевших, так и сохранивших волосы внуков вряд ли требуются.

Меня вполне устраивает мысленно вынутый мною из дневников роман, очерченный временем моего знакомства с Чуковским.

И, как ревностный читатель этого превратившегося в роман дневника, я увидел в нем и для себя посильный жанр — несколько пометок на полях, касавшихся моей жизни уже после смерти Корнея Ивановича.

Для того мы и общаемся со стариками, сами незаметно превратившись в стариков, — чтобы удлинить своей век погружением в глубь прошедшего.

Вместе с тем меня даже в нынешнем моем возрасте не увлекает фраза, что в России надо жить долго. Чаще впечатляют короткие жизни (Лермонтова, например).

Любопытнее показалось мне высказывание Корнея Ивановича — им ли самим сформулированное, услышанное ли от кого-то, ему-то было с кем на такие темы поговорить — о том, что в литературу трудно попасть, еще труднее в ней задержаться и почти невозможно остаться.

Жизнь в Переделкине подтверждает эту мысль метафорически. Особенность нашего поселка в том, что информация становится здесь метафорой. А метафора — информацией.