Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Но ничего за похвалами не последовало.

Прозу Павлика похвалил и такой строгий ценитель, как Семен Липкин, тоже посетовавший на то, что Павел Катаев по-настоящему не замечен. Но и с мнением Липкина не посчитались.

Вместе с тем Павлик смолоду жил писательской жизнью, по-взрослому общался с Лидией Корнеевной Чуковской, дружил с тем же Липкиным, комплексом непризнания не страдал.

Когда жили мы в одном с Павликом кооперативном доме, я иногда заглядывал к нему. Продолжения детского приятельства не возникало, но старый товарищ бывал неизменно гостеприимен, и в трудные минуты я его гостеприимством пользовался.

В одно из тяжелых для меня воскресений я сидел не помню уже на каком этаже в его однокомнатной квартире. И, хватив джину (или виски), разглагольствовал о литературе, делая вид, что серьезное чтение принадлежавших Павлику книжек — такое же увлекательное занятие, как и то, от продолжения которого я только что из деликатности отказался.

И тут звонок в дверь.

Входят Валентин Петрович — светлый костюм, звезда Героя Социалистического Труда (как цветок в петлице) — и ослепительная Эстер Давыдовна (я не Катаев, названия деталей женской одежды не знаю, мне достаточно общего впечатления). Эстер Давыдовна объяснила Валентину Петровичу, кто я, — он показал ладонью в пигментации, какого от пола роста он меня помнит (мне при нашей оказавшейся последней встрече было за сорок).

Сразу же выяснилось, зачем на летнем пиджаке геройская звезда, — с утра они ездили доставать дочери Жене железнодорожный билет на курорт: в разгар лета герою иного труда, кроме социалистического, и не уехать из Москвы; удивительно, что многие из не отмеченных звездой все равно уезжают.

Валентин Петрович не скрыл от сына радости, что подписал накануне договор (видимо, на “Алмазный мой венец”), — и меня его радость более всего растрогала. Знаменитый писатель за больше чем полвека участия (и какого участия!) в литературе радуется подписанию договора так, словно могли в тысячном на его веку договоре классику отказать.

Сына он приободрил, сообщив, что в издательстве, где он заключал договор, Павлика считают своим автором, — и опять меня тронула радость Катаева от обыденных подробностей литературного быта.

Но я не мог не обратить внимания на то, что по ходу разговора об издателях Валентин Петрович с машинальным любопытством изучал (и привычными зарубками, не сомневался я, фиксировал) опять же подробности (ну как без подробностей) в обстановке квартиры Павлика, куда пришел он впервые (я потом проверил у Павлика, что впервые): его интересовали и обои, и шпингалеты на окнах, и вообще все, чего я, скорее всего, и не заметил.

А может быть, Катаев все-таки и умер в тексте, не успев только записать его на бумаге? Откуда мне знать?

“Быть знаменитым некрасиво…”

Ему быть знаменитым шло как никому другому — и он естественно, почти не вызывая раздражения окружающих, занял свое место в писательском поселке.

Критерий ли “красиво — некрасиво” в данном случае?

Быть знаменитым всегда хорошо для тех, кто прославился. И — плохо для тех, кому пути к славе заказаны и надо в таком случае набраться терпения, чтобы жить “без самозванства”.

Жалею, что в первых же строках невольно — пока невольно — столкнул новосела Переделкина, автора документального повествования-исследования “Брестская крепость”, с одним из первых обитателей нашего поселка — Борисом Леонидовичем Пастернаком.

Менее всего я склонен колоть Сергею Сергеевичу глаза судьбой великого Пастернака.

В том, что случилось с ними, причем с обоими, есть своя (для каждого, впрочем, своя) логика.

Я уже говорил о том, что “проснуться знаменитым” — не для Переделкина, куда принято было приезжать кем-то.

У Смирнова, однако, все очень удачно совпало.

В конце сороковых он работал у Твардовского заместителем в “Новом мире”, и авторы журнала (видные писатели) успели к нему привыкнуть. Он выдвинулся в функционеры писательского министерства и произвел на этом посту хорошее впечатление. Сергей Сергеевич вообще был человеком очень приятным, фактурным, как выражаются артисты, никому не причинившим зла в своей руководящей должности.

И вот ко всему у него, человека для среды писателей не нового, но прежде не выходившего на первые роли, вдруг громкий успех. И успех, что важно для понимания дальнейшего, на территории скорее уж журналистики, чем литературы, — успех на соседнем поле, что могло и не вызвать немедленной ревности в писательском Переделкине.

Четверть века тому назад (теперь я все свободнее оперирую такими временны2ми расстояниями, как полвека, четверть века) лежал я в писательской больнице, в общем боксе на две отдельные палаты, с очеркистом Семеном Глуховским (имя это вряд ли кому-нибудь что-то скажет, но человек он был симпатичный, всеми уважаемый, примерно моих сегодняшних лет). В пространной беседе всплыло имя Сергея Сергеевича — и не совсем уж неожиданно: Глуховский откуда-то знал, что мы, Нилины, со Смирновыми дружим семьями.

Семен Давыдович тогда и рассказал мне, какую роль удалось ему сыграть в судьбе Сергея Сергеевича.

Глуховский служил в армейской газете “Мужество” — и в одной из частей познакомился с командиром взвода, у которого, как узнал корреспондент, было литературное образование (Сергей Сергеевич окончил перед самой войной Литературный институт и с группой выпускников ушел добровольцем на фронт). Журналист знал, что взводного точно убьют — ну сколько в боевых условиях может проходить в живых командир зенитного взвода? И он сделал все, чтобы вытащить выпускника Литинститута к себе в газету.

Следующий день до обеда я провел на процедурах в другом корпусе, а когда вернулся, Семен Давыдович встретил меня словами: “Вам привет. У меня была Виргиния Генриховна…” Я, конечно, пожалел, что разминулся с Виргинией Генриховной, вдовой Сергея Сергеевича (он умер весной семьдесят шестого), — я привязан был к ней, многолетней соседке, никак не меньше, чем к Сергею Сергеевичу и сыновьям их Андрею и Константину.

Мне очень нравилось в ней утраченное другими писательскими женами простодушие, расположенность к новым знакомствам при трогательной верности старым — допеределкинским, захотелось мне сказать — друзьям. Но простодушие Виргинии Генриховны, столь приятное в ней, не было прекраснодушием вообще. Как жена знаменитого писателя, она была на приеме в Кремле, где получила возможность увидеть вблизи высшее начальство, — и потом, делясь впечатлениями, говорила, что им, на ее взгляд, не хватает культуры. Времена были менее строгими, чем предыдущие, но вслух комментировать уровень культуры начальства — пусть и только в своем кругу — не очень рекомендовалось, тем более когда муж не просто писатель, а и функционер.