Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Мне не нравилась у отца самая известная его вещь (кроме последней трети страницы), мне нравился рассказ, о котором почти никто не слышал.

Но я себе, однако, представлял и подлинные возможности отца (о которых, кроме, кажется, матушки, никто и не знал) — и до последнего дня его жизни надеялся, что он их проявит.

Но, раз того, что ожидал я, не случилось, считаю самым правильным принять эту данность как данность — и не искать никаких подпорок известности. И думаю, что отец, всегда говоривший: “Писатель живет только за собственный счет”, не осудил бы меня и брата, что ради искусственного продолжения известности отца ни он, ни я пальцем о палец не ударили.

В роскошном и неподъемном фолианте “Переделкино” дочки молочницы отцу уделено пять строчек, четыре из которых занимает слегка перевранная эпиграмма, а на пятой сообщение, что был он секретарем писательской партийной организации (и сказано это в контексте, который вызывает предположение, что эпиграмма протестом против его секретарства и вызвана).

Уверен, однако, что выдумка про секретаря — не со зла, а утверждение здесь же, что был отец обходительнейшим и милейшим человеком, — по незнанию. Не был он ни тем ни другим.

Но чем секретарь парткома лучше, чем “певец угрозыска”?

“Певец угрозыска” возникает из той же (где про страхи Заболоцкого) поэмы Семена Липкина “Жизнь переделкинская” (с посвящением прямо в заголовке “Вячеславу”; кто не поймет — Коме Иванову).

Где дочь молочницы и где Семен Израилевич Липкин — виднейший поэт, классик перевода, философ, мудрец и признанный гуру?

Но сходятся они в напраслине, возведенной на одну и ту же фигуру — бывшего арендатора дачи № 3 по улице Тренева.

Мне понятен благородный порыв Семена Израилевича.

Пильняка арестовали; тонко чувствующий Пастернак переехал на другую улицу, чтобы не видеть чуждых ему людей, что въедут в дачу репрессированного почти классика.

И въехал в дачу действительно человек для Липкина и Пастернака чужой.

Все вроде бы так. Но вот как звучит вся строчка: “Сюда заявится порою книжный крот или славистка из Канады. Но здесь теперь певец угрозыска живет [жил, вернее: завершение поэмы приходится на восемьдесят второй год, а мой отец умер осенью восемьдесят первого] и лает мопс из-за ограды”.

Я вполне понимаю (и не могу не уважать) высоту требований Семена Израилевича к литературе, которым проза отца не соответствует.

Какие могут быть у меня аргументы в защиту родственника?

Сам отец записал у себя в дневнике еще жестче. Он прочел в газете “Литература и жизнь” выступления новых писателей — и замечает: “Наверное, эти ребята не станут писателями, как не стали ими и мы. Не по своей вине”.

Насчет вины, конечно, можно и поспорить — что значит “не своей”? И своей, кто-нибудь обязательно поправит, тоже.

Ну не смог отец целиком посвятить себя самокритике — и кто бы смог целиком?

И все же насчет “певца”. Уверен ли Семен Израилевич, что Америка, Франция и еще ряд капиталистических стран стали бы в первый же после публикации год переводить повесть, если бы она воспевала советский уголовный розыск, а всемирно известный университет — издавать ее и по-русски (для студентов, изучающих русский язык)?

Теперь про мопса. Матушку мою особенно задело, что мопсом назван был тот самый приблудный пес Боцман, на которого хотела напасть огромная собака Александра Чаковского.

Матушка права. Мопс — признак буржуазного образа жизни, которого семья наша никогда не придерживалась.

Матушка жила с Липкиными в одном подъезде кооперативного дома на “Аэропорте”. И все хотела поговорить про мопса, но так и не собралась.

Зря не собралась. Возможно, Семен Израилевич рассказал бы ей то, что через много лет рассказал мне.

Оказывается, Гроссман высоко ставил литературный дар нашей матушки — и в разговорах с другом Семеном вспоминал, как в матушкином рассказе героиня говорит: что она только ни делала, чтобы понравиться мужчине, — “я улыбалась”.

Сказав бегло о месте, какое к моменту публикации поэмы стал занимать в литературе Семен Израилевич Липкин, представил себе смех отца, услышь он о том, что Липкин на сегодня один из наиболее чтимых поэтов России.

Про Липкина он говорил, что тот напоминает ему бальзаковского персонажа (не уточнив, из какого романа) — вот и отец проявил начитанность. Недаром же переводчик Михаил Кудимов в очереди за фруктовым заказом в голодное начало девяностых сказал мне, что “Павел Филиппович очень ведь неплохо знал иностранную литературу”. (“Разве что иностранную”, — подумал я про себя, но перечить не стал.)

Семен Израилевич не мог знать про сходство, приписываемое ему отцом с персонажем Оноре де… Но что-то почувствовать, наверное, мог.

Семья Липкиных (старая, точнее, его семья до женитьбы на Инне Лиснянской — “крупном, значительном поэте”, как надписал ей свою книгу Семен Израилевич) переехала к метро “Аэропорт” в тот год, когда мы оканчивали школу. И Яша пригласил нас посмотреть их новую четырехкомнатную квартиру в кооперативном доме.

Тогда я впервые и попал на “Аэропорт”, где прожил в дальнейшем почти тридцать лет.

Больше всех в новой квартире мне понравился Семен Израилевич. Не успели мы сесть за стол, как он спросил сына: “Что же ты, Яша, не запасся вином, чтобы угостить товарищей?” Портвейном-то умный Яша запасся, но не решался без отцовской санкции поставить бутылки на стол.

Нравился мне Липкин-старший на тех школьных собраниях, когда звали на них не только родителей, но и детей. Все родители дружно набрасывались на нас. А Семен Израилевич, бывало, и защищал.

Соединившись с Инной Львовной, Липкин переехал в другой дом — в новый кооператив “Драматург”, где поселились и мои родители.

Я часто встречал чету Липкиных-Лиснянских на улицах Усиевича и Красноармейской — и Семен Израилевич задавал мне иногда какой-нибудь пустяковый вопрос: катаюсь ли я на роликовых коньках, например.

Инна Львовна меня обычно не замечала. Но я помнил, что она была у нас в гостях на матушкином дне рождения, приехала не с Липкиным (его в ее жизни еще не было), а с двумя мужчинами-писателями, чьих фамилий сейчас и незачем называть, и не помню я, кто был второй.

Потом — ближе к девяностым и в девяностые — я стал чаще жить в ДТ, а Семен Израилевич с Инной Львовной останавливались там постоянно.

Я уже прочел поэму про жизнь переделкинскую. Но никаких особо злых чувств Семен Израилевич во мне не вызывал. Я только шутил со своими приятелями, что Инна Львовна смотрит на меня всегда с такой настороженностью, как будто это мой отец назвал Семена Израилевича певцом того, чего певцом Семен Израилевич не является.