Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Захваченный открывшимися возможностями, я тотчас же забыл и про ученых (на физиков больше и не взглянул), и про Академгородок. Гена с Инной через сутки улетали ночью в Москву. Мне оставаться дальше тоже было незачем.

За полночь их увезли в Новосибирск — они остановились в гостинице “Новосибирск”.

А я утром — было воскресенье, — проснувшись у себя в номере, посмотрел на бутылку кефира, поставленную между рамами (холодильника мне не полагалось), — и по тому, как равнодушно посмотрел я на кефир, понял, что поеду сегодня в Новосибирск.

Видит бог, я боролся со своим желанием ехать немедленно — и в гостинице “Новосибирск” появился, когда уже смеркалось. Но прибыл своевременно: еще бы две минуты — и актриса с драматургом уехали бы на телевидение — и чего-то бы в жизни моей не произошло.

Кто-то из его близких друзей (то ли Данелия, то ли Хуциев) уверял, что более неподходящего для военной службы человека, чем воспитанник Суворовского училища Геннадий Федорович Шпаликов, они в своей жизни не встречали.

Но я видел минуты, когда прорезался в Гене суворовец — и все движения его бывали по-гимнастически (он и гимнастикой когда-то занимался) четкими.

Он энергично отвел меня в сторону — люди из телевидения за ними уже приехали, торопили со сборами, — достал из внутреннего кармана белую пластмассовую фляжку и кусочек засохшего сыру.

Гена никогда не говорил: “Давай выпьем”, но всегда: “Попьянствуем”. И никто в мире, кроме него, не говорил “попьянствуем” с такой искренностью предвкушения. Предвкушения не только флотского глотка, сразу согревающего желудок и вообще всего тебя изнутри, а праздничной ритуальности, где все приготовления обещали долгий разговор, широту взаимного расположения, глубину забытых наутро мыслей, спонтанность поступков (о которых всю последующую жизнь будешь жалеть, но вспоминать, однако, с удовольствием).

Как объяснить, что́ было праздничного в том, как вынул он два металлических рубля, когда стояли мы на том месте, где сейчас Союз театральных деятелей на углу бывшей Пушкинской улицы.

Летом это кафе на воздухе из-за полосатых тентов называли “Под парусами”.

Но еще и весна в силу не вошла, по бокам веранды чернел начавший таять снег. И вдруг нечаянная радость — буфет уже работает. Генины два металлических рубля тут же превращаются в просвечивающие на солнце бумажные стаканчики, и “Старка” в них светлее, чем в бутылке.

Мог же, однако, и арбуз быть.

Кто поверит, что без сопровождения водки?

Нашего замечательного режиссера Андрея Хржановского я, по-моему, с того дня и не видел до прошлого лета.

Но первое же, что вспомнил он, — как ели мы арбуз за столиком на борту кинотеатра “Россия” (теперь “Пушкинский”).

Андрей со Шпаликовым работали тогда то ли над “Стеклянной гармоникой”, то ли над “Жил-был Козявин” — шли к центру от Каляевской, где студия мультипликации, и купили по дороге арбуз. А я мимо них, уже разрезавших арбуз, шел на службу в АПН — и конечно, задержался.

Вайль (не тот Петр Вайль, что был на “Свободе”, а знаменитый в прошлом московский щеголь Лера Вайль, тоже не скажешь, что непьющий) от умиления почти расплакался. И, когда потом заставал нас на том же месте без арбуза, но со стаканами, всегда вспоминал, какое прекрасно выглядели мы трое с тем натюрмортом.

Передача на Новосибирском телевидении шла в прямом эфире. И с каждой секундой становилось все заметнее, что Гена не все из фляжки влил в меня — и ему тоже кое-что досталось.

Ведущий — красивый рослый мужчина — за голову хватался, слушая, что несет московский гость. Но, когда передача закончилась, подошел — и с чувством пожал руку Шпаликову как гражданин гражданину.

Расходиться просто так после столь волнующей (и грозящей ее организаторам неприятностями) передачи не хотелось — и редакторша, рыжая дама, пригласила к себе домой ведущего, Инну с Геной и меня, я считал, как их товарища.

Но в застолье рыжая редакторша села со мною рядом — и спросила, не помню ли я ее. В этой командировке я, повторяю, вел себя безупречно — и всех, с кем встречался по делу, прекрасно помнил. С другой стороны, сказать даме, что ты ее не помнишь, я тоже как-то не мог…

К счастью, дама сама и напомнила, где мы могли с нею видеться. Мы, как она сказала (я все равно ее не помню), сидели за одним столиком в ресторане Дома актера — вы (начала она почему-то с меня), ваш друг Александр Фадеев и ваш с Фадеевым друг — из театра Пушкина.

Начала редакторша с меня из вежливости. А запала ей в душу наша встреча в ресторане из-за Шуни Фадеева. Я успокоился, поняв, что ни при чем, кивнул согласно и что-то сказал про редкую красоту своего друга, мимо которой ни одна из женщин не могла пройти. Но рыжая дама сказала, что дело не в красоте. А просто вообще огромное счастье встретить такого (надо понимать, необыкновенного) человека.

Шуня был человек и на самом деле прекрасный. Но мне показалось, что дама, в доме которой (однокомнатная квартира со спящим давно ребенком) мы выпивали, открыла в моем друге качества, неизвестные ранее и нам, ближайшим его друзьям.

Неожиданный для меня поворот в разговоре обострил память: вглядевшись в рыжую хозяйку повнимательнее, я восстановил картину того стершегося было вечера и понял, кто же был наш общий друг из театра Пушкина.

Шел, напомню, шестьдесят шестой год, Владимира Высоцкого уже все знали — если не в лицо (хотя он и снялся в кино у Говорухина), то как барда.

Первым порывом было обрадовать хозяйку тем, что она вполне может считать себя знакомой с Высоцким — и всем в Новосибирске рассказать о близости (в ресторане за одним столиком сидели) со знаменитейшим из современников.

Но мне это показалось нетоварищеским по отношению к Фадееву. Дружил я все-таки с ним, а с Высоцким мы только вместе учились — нельзя же каждого из однокашников зачислять к барду в друзья.

Не подумал я тогда и о том — это мне теперь очевидно, — что совсем в шаге от всенародной славы Высоцкий и еще раз проиграл Шуне в глазах дамы — и не в том случае, о котором я вспомнил, не скромной (пусть и рыжей) редакторши с телевидения, а кинозвезды.

Фильм Говорухина свел на съемках Шуню (не самого лучшего из артистов страны), кинозвезду Ларису Лужину и Владимира Высоцкого, сочинившего для “Вертикали” песни, которые он тогда же и спел с экрана.

Одна из песен, к фильму отношения не имевшая, но очень скоро ставшая всем известной, — о женщине, которой сам Марсель Марсо чего-то говорил, — Высоцкий сочинил про Ларису и для Ларисы.

Володя показался Ларисе артистом с гитарой, каких на пути ее было и будет еще много. А таких людей, как Шуня Фадеев, она, подобно рыжей редакторше, никогда прежде не встречала.