Сборник - «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

Не отвечая ни слова, я собирался взять несколько штук, подавая ему, однако, деньги в уплату, но он остановил меня, сказав, что картофель еще не сварился, и в доказательство вынул одну штуку, чтобы дать мне пощупать. Я выхватил ее у него из рук и съел. «Вы сами видите, что их есть нельзя, – сказал денщик, – спрячьтесь на минуту, постарайтесь, главное, чтобы вас не увидали, покуда картофель не поспеет; тогда я, пожалуй, поделюсь с вами».

Я поступил по его совету, засел в кусты неподалеку, чтобы не терять его из виду. Минут через пять-шесть – не знаю, воображал ли он, что я ушел далеко, – он встал, озираясь по сторонам, схватил котелок и побежал. Но ему не удалось уйти: я тотчас настиг его и пригрозил отнять все, если он не отдаст мне половину. Он опять отвечал, что это принадлежит его генералу. «Хотя бы самому императору! Мне нужен этот картофель: я умираю от голоду!» Убедившись, что ему от меня не отделаться иначе, как дав мне то, что я требую, он поделился со мной и ушел, но вернулся и дал еще пару. Картофель еще не совсем сварился, но я не обратил на это внимания, стал есть одну, а остальные спрятал в ягдташ. Я рассчитал, что этим прокормлюсь три дня, съедая по три картофелины в дополнение к куску конины…

Когда я вернулся на место стоянки нашего полка, многие товарищи спросили меня, не добыл ли я чего-нибудь; я отвечал, что нет. Заняв место у костра, я устроился, как и в предыдущие дни, – вырыл себе ямку, то есть ложе в снегу, а так как у нас не было соломы, то я разостлал свою медвежью шкуру, чтобы на ней улечься, и положил голову на подбитый горностаем воротник, которым и прикрылся. Но перед сном я мог съесть еще одну картофелину. Это я и сделал, прячась под своим плащом и стараясь не жевать громко, – я боялся, чтобы не догадались, что я ем. Потом, взяв щепотку снегу, я запил им свой ужин и заснул, не выпуская из рук свой ягдташ с продовольствием. Несколько раз ночью я заботливо шарил в нем рукой, пересчитывая свои картошки. Так я и провел всю ночь, не поделившись с товарищами, умиравшими с голоду, тем немногим, что доставил мне случай; с моей стороны это был эгоистический поступок, которого я никогда себе не прощу…

Наконец пробили утреннюю зорю, и хотя еще не рассвело, но мы двинулись в путь…

На одну милю дальше, возле леса, мы остановились на большой привал. На этом самом месте ночевала перед тем часть артиллерии и кавалерии. Там нашлось много лошадей, околевших и уже изрезанных, а еще больше живых, но полузамерзших; они давали себя убивать, не трогаясь с места; те же, которые пали от утомления и изнурения, были так заморожены, что их невозможно было разрубить на части. Я заметил за этот бедственный поход, что нас постоянно заставляли идти, по возможности, следом за кавалерией и артиллерией и что мы останавливались на их ночевках с расчетом, чтобы питаться лошадьми, оставленными ими…

Было часов около десяти. Ночь стояла необыкновенно темная, и уже многие из нашего кружка, как и остальные части злополучной армии, расположившиеся в этой местности, стали забываться тяжелым, беспокойным сном, вследствие утомления и голода, у огня, который ежеминутно угасал, как и жизнь окружавших его людей. Мы размышляли о завтрашнем дне, о прибытии в Смоленск, где, как нам обещали, должны окончиться наши мучения, ведь там мы найдем продовольствие и квартиры.

Я кончил свой жалкий ужин, состоявший из кусочка печенки от лошади, убитой нашими саперами, а вместо питья проглотил пригоршню снега. Маршал Мортье также съел печенки, зажаренной для него денщиком, но только он ел ее с куском сухаря и запил каплей водки; ужин, как видите, не особенно изысканный для маршала Франции, но и то было еще недурно при нашем злосчастном положении.

После ужина он вдруг спросил у часового, стоявшего, опершись на ружье, у дверей риги, зачем он тут? Солдат отвечал, что он стоит на часах. «Для кого и для чего? – возразил маршал. – Ведь все равно это не помешает холоду и нужде вторгнуться сюда и терзать нас! Ступай лучше, займи место у огня». Немного погодя он попросил у денщика чего-нибудь подложить себе под голову; ему подали чемодан, он завернулся в плащ и улегся.

Я собирался сделать то же самое, растянувшись на своей медвежьей шкуре, как вдруг нас переполошил какой-то странный шум. Оказывается, северный ветер забушевал по лесу, подымая снежную метель при 27-градусном морозе, так что люди не могли оставаться на местах. С криками бегали они по равнине, стараясь попасть туда, где виднелись огни, и этим облегчить свое положение; но их крутил снежный вихрь, и они не могли двигаться, или если все-таки порывались бежать, то спотыкались и падали, чтобы уже больше не подыматься. Несколько сот человек погибло таким образом; но много тысяч людей умирало, оставаясь на месте, они не надеялись ни на что лучшее. Что до нас, то нам посчастливилось: одна сторона риги была защищена от ветра; многие пришли, чтобы приютиться у нас и таким образом избегнуть смерти.

Кстати, расскажу по этому поводу об одном поступке самоотвержения, совершенном в эту бедственную ночь, когда все самые страшные стихии ада, казалось, разъярились против нас.

В состав нашей армии входил принц Эмилий Гессен-Кассельский со своим войском. Его маленький корпус состоял из нескольких полков кавалерии и пехоты. Как и мы, он расположился на биваках, по правую сторону дороги, с остатками своих несчастных солдат, число которых сократилось до пяти или шести сот человек; в числе их находилось приблизительно до полутораста драгун, но уже пеших, так как их лошади или пали, или были съедены. Эти храбрые воины, изнемогая от холода и не имея сил оставаться на месте в такую метель и непогоду, решили принести себя в жертву, чтобы спасти своего молодого принца, юношу лет двадцати, не больше, поставив его посередине, чтобы защитить от ветра и холода. Закутанные в свои длинные белые плащи, они всю ночь простояли на ногах, тесно прижимаясь друг к другу; на другое утро три четверти этих людей были мертвы и занесены снегом; та же участь постигла почти десять тысяч из разных корпусов.

Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: «Отчего вы полагали нас французами?» Каждый раз отвечали они мне: «Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одёжу схожо». – «Да разве я не русским языком говорю?» – «Да ведь у них всякого сбора люди!» Тогда я на опыте узнал, что в народной войне должно не только говорить языком черни, но и приноравливаться к ней и в обычаях и в одежде [70]. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена Святой Анны повесил образ святого Николая [71]и заговорил с ними языком народным.