Владимир Хрусталев - Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова

«Великий князь Михаил Александрович на войне.

Какая-то бодрая, ритмическая, – да это ритм, – четкость движений. Высокая, мускулистая фигура спортсмена английской складки. И что-то английское же в легком холщовом кителе с генеральскими погонами. На груди Георгиевский крест. Желтые сапоги.

На бледном, особенной здоровой бледностью слоновой кости, бритом, с удлиненным овалом лице, сияют приветливо и мягко светлые, пытливые глаза…

Именно сияют…

Такая открытая лучистость взгляда – свойство высоких, кристальночистых натур. И всматриваясь, изучая этот взгляд, начинаешь понимать обаяние, внушаемое великим князем Михаилом Александровичем всем тем, кто хоть однажды видел его близко.

В чем же секрет такого властного очарования?

Душа благородная, прекрасная угадывается во всем, в каждой фразе, в каждом взгляде, жесте.

Этот человек – сама олицетворенная искренность, так гармонично переплетавшаяся с царственной простотою. Сам, – натура прямая, с открытым сердцем. Великий князь особенно тонко чувствует фальшь, неискренность, позу…

Вот почему от нескольких поездок в Германию осталось у Его Императорского Высочества впечатление какого-то вечного и неугомонно-суетного самолюбования немцев.

– Император Александр III, отец мой, глубоким умом своим понял и разгадал всю лицемерную фальшь германской политики, раз навсегда оценил по заслугам все ее двуличие и относился к этой молодой империи соответственно твердо установившемуся впечатлению, – говорит великий князь, останавливаясь попутно на полном крушении горделивых завоевательных планов Германии…

– Она думала в каких-нибудь два, много три месяца разгромит и нас, и наших союзников… и всем побежденным продиктовать свои драконовы условия мира. Но при всей своей подготовленности и технике Германия жестоко ошиблась. От всех ее замыслов остались одни осколки. Недавнему могуществу Германии нанесен почти смертельный удар. Утрата колоний, падение коммерческой гегемонии, страшные человеческие жертвы – все это раны, которые залечиваются не скоро. Некоторые успехи австро-германцев мало меняют повисшую над ними все сгущающуюся катастрофу.

Спокойной и бодрой силою, подкупающей верою в неизбежное торжество России вместе с ее союзниками веет от слов Его Высочества.

Великий князь не только любимый всеми начальник, покрывший славою и себя самого, и дивизию, но и отважный, не знающий страха солдат.

В этом отношении у него большое сходство с королем Альбертом. Великий князь всегда на передовых позициях, всегда в сфере самого действительного, не только орудийного, но порою и винтовочно-пулеметного огня.

И при этом – удивительное спокойствие. Великий князь ободряет ласковым, приветливым словом сидящих в окопах, – он превосходный фотограф-художник.

Горцы, высоко ценящие личную отвагу, с каким-то беззаветным, чисто, мусульманским фанатизмом боготворят своего вождя. И когда перед сотнями появляется великий князь, смуглые, горбоносые лица как-то просветляются вдруг под косматыми, ужас наводящими на врага, папахами.

Между собою они любовно называют великого князя “наш Михайло”. Какие восторженные письма пишут они в свои далекие горные аулы. И каждое письмо сопровождается напоминанием, что им выпало великое счастье сражаться под командою родного брата Государя.

И после этого, какой жалкой, смехотворной должна показаться надежда Вильгельма всколыхнуть против России все мусульманское население Кавказа.

Австрийцы отчаянно защищали угнездившийся на крутом холме город. Главные силы неприятеля отступили, наконец, под стихийным натиском спешенных сотен, взбиравшихся на отвесные кручи и вырезавших кинжалами австрийские пулеметные команды.

Но чтобы задержать русских, отступление прикрывалось двумя ротами тирольских стрелков. Эти здоровенные горцы забаррикадировались в домах. Перекрестным огнем они обстреливали улицы. С крыш такали пулеметы. Великий князь первый въехал в этот город, встретивший его свинцовым ливнем.

Тогда старый, с изрубленным лицом всадник, герой нескольких войн, – количество боевых шрамов соперничало с числом крестов и медалей на груди, – отвесил низкий селям изумившему его молодому храбрецу-генералу.

– “Слава и благословение Аллаха великому джигиту…”

В устах поседевшего в кровавых схватках абрека – это высшая похвала.

Несмотря на близость довольно крупных австро-германских сил, хотя и отступавших, но зловеще спружинившихся в каких-нибудь трех, четырех верстах, великий князь остался ночевать в городе, назначив его штабом своей дивизии.

Все свободное время от кабинетной работы над картами-двухверстками, от совещаний с начальником штаба и командирами своих бригад и полков, Его Высочество отдает позициям. Великий князь поименно знает всех своих офицеров, до прапорщиков включительно.

– Львиное сердце и святая душа – характеризуют офицеры своего дивизионного. И вот уже все, до последнего человека готовы пойти за него в огонь и воду, вместе со своими всадниками.

Крутой берег большой реки. Наш берег, окутанный дымкою прозрачной ночи. Мягкие силуэты. Очертания. Легкие неслышные фигуры с тонкими талиями в черкесках и косматых папахах.

Ниже, по скату, железной паутиной лабиринтятся проволочные заграждения. Их не видишь во мраке, их чувствуешь. На другом берегу, еще выше, еще круче – то же самое у австрийцев.

Вот появляется на позициях группа: великий князь в сопровождении бригадного, полкового командира и адъютантов. Его Высочество ласково и внимательно расспрашивает офицеров о впечатлениях боевого дня, о постах, которые они занимают на своем участке. Мало-помалу создается веселый, живой бивуачный ужин.

Проголодавшийся великий князь сидит на бурке, с аппетитом ест вкусно изжаренный одним из всадников шашлык. Тут же рядом в компании товарищей благодушествует за своим собственным самоваром, прапорщик Волков, герой нескольких головоломных разведок и схваток.

Великий князь интересуется его последним подвигом, подробностями условий, при которых Волков заслужил свой Георгиевский крест. Волков рассказал, и потом:

– Ваше Императорское Высочество, прикажите стаканчик чаю.

Августейший дивизионный присаживается к нему, пьет чай.

Волков сияет весь…

– Ну, теперь у меня и этот самовар, и этот стакан – две семейные реликвии… Завтра же отошлю их к себе в Вольск.

И так это красиво вышло у него. Красиво – потому, что искренно. От самого сердца. Малейшую рисовку, деланый пафос, почувствуешь сразу.