Владимир Хрусталев - Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова

По этому поводу ходили разные вести. В воспоминаниях бывшего военного министра В.А. Сухомлинова (1848–1926) указывалось: «15/28 сентября. Весь состав Совета Министров вышел в отставку. Слухи ходят о “регентстве” Александры Федоровны» [349].

По воспоминаниям председателя Государственной Думы М.В. Родзянко (1859–1924) по этому поводу читаем:

«На приеме министров в Ставке Государь взял привезенные Поливановым и Щербатовым прошения, разорвал их на мелкие клочки и сказал: “Это мальчишество. Я не принимаю вашей отставки, а Ивану Логиновичу я верю”. Щербатов и Поливанов уехали ни с чем, а Горемыкин почувствовал еще большую силу» [350].

Сам же Государь Николай II в телеграмме от 16 сентября сообщал Александре Федоровне такие вести:

«Спасибо за милые пожелания. Заседание прошло хорошо. Строго высказал им в лицо свое мнение. Жалею, что не имел времени написать. Чудная погода. Известия гораздо лучше. Люблю тебя и нежно целую. Ники» [351].

На следующий день в письме от 17 сентября к супруге в Царское Село император отмечал:

«Мое возлюбленное Солнышко!

Курьер отправляется перед вечером в такой час, что у меня никогда не бывает времени написать спокойно. Часто со мною сидит Миша, и я теряю свободное время, а поздно вечером вынужден копаться в своих бумагах. Слава Богу, дела наши идут хорошо и наши чудесные войска наступают между Двинском и другим местом у Свенцян. Это дает мне возможность приехать домой на недельку – я надеюсь прибыть в среду утром! Это будет счастливый день!

Алексеев надеется, что теперь, пожалуй, не будет надобности переносить Ставку, и это хорошо, особенно с моральной точки зрения. Вчерашнее заседание ясно показало мне, что некоторые из министров не желают работать со старым Горемыкиным, несмотря на мое строгое слово, обращенное к ним; поэтому по моем возвращении, должны произойти перемены.

Жаль, что у меня нет времени ответить на все твои вопросы. Благослови тебя Бог, моя милая, бесценная женушка; я все не перестаю думать о нашем свидании. Крепко целую тебя и всех детей и остаюсь неизменно твой старый Ники.

Миша благодарит и шлет привет» [352].

Французский посол в России Морис Палеолог 17/30 сентября 1915 г. записал в своем дневнике:

«Сегодня вечером я узнаю, что вчера в Могилеве император сурово обошелся с министрами, подписавшими письмо. Он заявил им резким голосом:

– Я не потерплю, чтобы мои министры вели себя, как забастовщики по отношению к моему председателю Совета. Я сумею внушить всем уважение к моей воле» [353].

По воспоминаниям жандармского генерала А.И. Спиридовича можно прояснить и уточнить многие детали этого важного совещания:

«Совет Министров состоялся в Могилеве 16 сентября. Открыв заседание, Государь выразил недовольство по поводу коллективного письма министров, спросил их: “Что это, забастовка против меня?”

После Государя говорил Горемыкин о возникших между ним и министрами несогласиях и закончил свою речь словами: “Пусть министр внутренних дел скажет, почему он не может со мной служить”.

На это последовал краткий и сдержанный ответ князя Щербатова о принципиальном различии их взглядов по вопросам текущего момента. Затем против Горемыкина говорил Кривошеин, произносивший довольно резкую речь. И уже в совершенно истерических тонах говорил против Горемыкина Сазонов. Самарин говорил резко, но спокойно: “Ваше Величество, Вы укоряете нас за то, что мы не хотим Вам служить. Нет, мы по заветам наших предков служим не за страх, а за совесть. А что против нашей совести, то мы делать не будем”.

Видимо, удивленный страстностью и прямотой речей Государь сидел очень взволнованный и, когда наступило молчание, не знал, что делать. Из неловкого молчания вывел князь Щербатов. Попросив слова, он спокойным тоном высказал причины разногласия большинства министров с премьером следующими словами: “Причин, вызывающих разномыслие, бывает много. Военный и статский, юрист и администратор, земец и бюрократ часто мыслят различно. Но есть другие причины разномыслия, более естественные и трудно-устранимые. Это разница в людях двух поколений. Я люблю моего отца, я очень почтительный сын, но хозяйничать с ним в одном имении я не могу. А мой отец ровесник уважаемому председателю Совета Министров”.

Спокойная речь Щербатова разрядила обстановку.

“Да я скорее столковался бы с отцом, чем с сыном”, – сказал, улыбаясь, Горемыкин.

Совещание кончилось без видимого результата. Государь встал, сухо пожал руки присутствовавшим и удалился. Министры отбыли в Петербург» [354].

Начальник канцелярии министра Императорского Двора, генерал-лейтенант А.А. Мосолов (1854–1939) в своих воспоминаниях подчеркивал:

«Говорят, будто царь был фальшив. Называют случаи внезапных, невзначай вызванных отставок министров, до того мнивших себя в полной милости.

Отставки эти действительно происходили в особых условиях, однако ж, объяснение действий и мотивов царя не следует искать в недостатке прямоты.

Для царя министр был чиновником, подобно всякому другому. Царь любил их, поскольку они были ему нужны, столько же, как всех своих верноподданных, и так же к ним относился. Если же с кем-либо приключалось несчастие, то жалел их искренне, как всякий чувствительный человек жалеет страдающего. Один граф Фредерикс пользовался в этом отношении привилегированным положением.

Бывал ли министр в несогласии с царем, общественность или враги начинали ли его клеймить, или же переставал он внушать доверие по какому-либо поводу, царь выслушивал его, как обычно, благосклонно, благодарил за сотрудничество, тем не менее, несколько часов спустя министр получал собственноручное письмо Его Величества, уведомляющее его об увольнении от должности. /…/

Отношения царя с министрами завязывались и оканчивались следующим образом: царь проявлял сначала к вновь назначенному министру чувство полного доверия – радовался сходству во взглядах. Это был «медовый месяц», порою долгий. Затем на горизонте появлялись облака. Они возникали тем скорее, чем более министр настаивал на принципах, был человеком с определенною программою. Государственные люди – подобно Витте, Столыпину, Самарину, Трепову – почитали, что их программа, одобренная царем, представляла достаточно крепкую основу, чтобы предоставлять им свободу в проведении деталей намеченного плана. Однако ж Государь смотрел на дело иначе. Зачастую он желал проводить в действие подробности, касавшиеся даже не самого дела, а известной его частности или даже личного назначения.

Встречаясь с подобным отношением, министры реагировали согласно своему индивидуальному темпераменту. Одни, как Ламздорф, Кривошеин, Сухомлинов, мирились и соглашались. Другие, менее податливые, либо стремились действовать по-своему, ведя дело помимо царя, либо же пускались переубеждать его. Первый из этих способов вызывал живейшее недовольство Государя, но и второй таил в себе немалые опасности для министра.