Письма женщин к Пушкину

Никогда никакого «перстня» не дарила она фантази­рующему по поводу ее поэту. По словам старушки, между ею и Языковым не только никогда не существовало близких отношений, но и во всем-то недолгом их знаком­стве увлечение его выразилось лишь однажды, в тот вечер, когда он, вернувшись возбужденный со свадьбы Пушкина, улегся у ее ног и предлагал ей жениться, — причем она, разумеется, по обычаю цыганок того времени, отвечала поцелуями на его поцелуи, учтивости ради. Заподозрить ее в неискренности нет никакого основа­ния, — она так простодушно говорит о своих «предме­тах». К тому же в 1831 году, в котором писаны были Языковым упомянутые стихотворения к Т. Д. (Татьяне Демьяновне), относится и следующее его признание в том, что он называет «гармоническою ложью».

Страсть к Тане не была ли точно так же «выдумана» Языковым?

— И так не отдал он тебе твоего колечка? — спросили бабу.

— Отдал, батюшка, отдал! И опять же Пушкину, Александру Сергеевичу, за то спасибо! Павел Войнович Нащокин нажаловался ему на Языкова, что вот он как со мною нехорошо сделал. Александр Сергеевич и заступился за меня, — заставил его перстенек мой Оле отдать. От нее я его назад и получила. И в аккурат так пришлось, что мой-то из деревни на другой же день приехал... Беда, коли б тогда перстенька его не было у меня...

Старушка примолкла, опустила свои блестящие глаза на свои исхудалые пальцы, будто ища на них следа того заветного колечка, и глубоко вздохнула.

—А уж как мы все плакали по нем, по Александре Сергеевиче, — встрепенулась она вдруг, — когда узнали, что убили его сердечного... Давно ведь это было... Лет сорок али больше будет?..

Слезы выступили у нее на ресницах:

—А меня-то когда Господь приберет отсюда! Ох, как тяжко, как тяжко жить! И все бы, кажется, перенести можно, да вспоминать непереносимо!..

I. ВОСПОМИНАНИЯ

Когда взяли Варшаву, приехал Суворов с известиями; мы обедали все вместе за общим фрейлинским столом. Из Александровского прибежал лакей и объявил радо­стную и страшную весть. У всех были родные и знакомые; у меня два брата на штурме Воли. Мы все бросились в Александровский дворец как были, без шляп и зонтиков, и, проходя мимо Китаева дома, я не подумала объявить об этом Пушкину. Что было во дворе, в самом кабинете императрицы, я не берусь описывать. Государь сам сидел у ее стола, разбирал письма, писанные наскоро, иные незапечатанные, раздавал их по рукам и отсылал по назначению. Графиня Ламберт, которая жила в доме Олениной против Пушкина и всегда дичилась его, узнав­ши, что Варшава взята, уведомила его об этом так нетерпеливо ожидаемом происшествии. Когда Пушкин напечатал свои известные стихи на Польшу, он мне прислал экземпляр и написал карандашом: «Графиня Ламберт возвестила мне первая о взятии Варшавы; надо, чтобы она и получила первый экземпляр, второй для вас.

Когда сыщу два другие стиха, пришлю их вам».

Писем от Пушкина я никогда не получала. Когда разговорились о Шатобриане, помню, он говорил: De tous ce qu’il ecrit il n’y a qu’une chose qui m’aye plu; voulez vous que je vous l’ecris dans votre album. Si je pouvais croire encore au bonheur, je le chercherais dans la monotonie des habitudes de la vie. (Из всего, что он написал, есть только одно, что мне нравится больше всего. Хотите, запишу в ваш альбом? Если бы я мог еще верить в счастье, я бы искал его в единообразии житейских привычек).

В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякий день почти ко мне, также и в день рождения моего принес мне альбом и сказал: «Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои «Записки», и на первом листе написал стихи:

Почерк у него был великолепный, чрезвычайно четкий и твердый. Князь П. А. Вяземский, Жуковский, Алек­сандр Ив. Тургенев, сенатор Петр Ив. Полетика часто у нас обедали. Пугачевский бунт, в рукописи, был слушаем после такого обеда. За столом говорили, спори­ли; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один, и всегда имел последнее слово. Его живость, изворотли­вость, веселость восхищали Жуковского, который, впро­чем, не всегда с ним соглашался. Когда все после кофе уселись слушать чтение, то сказали Тургеневу: «Смотри, если ты заснешь, то не храпеть». Александр Иванович, отнекиваясь, уверял, что никогда не спит: и предмет и автор бунта конечно ручаются за его внимание. Не прошло и десяти минут, как наш Тургенев захрапел на всю комнату. Все рассмеялись, он очнулся и начал делать замечания, как ни в чем не бывало. Пушкин ничуть не оскорбился, продолжал чтение, а Тургенев преспокойно проспал до конца.

II. РАССКАЗЫ А. О. СМИРНОВОЙ

в записи Я. П. Полонского

Ни в ком не было такого ребяческого благодушия, как в Жуковском. Но никого не знала я умнее Пуш­кина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский с ним спо­рить не могли, бывало, забьет их совершенно. Вязем­ский, которому очень не хотелось, чтобы Пушкин был его умнее, надуется и уж молчит, а Жуковский смеется: «Ты, брат Пушкин, черт тебя знает, какой ты — ведь вот и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею, так ты нас обоих в дураки и записываешь».

Раз я созналась Пушкину, что мало читаю. Он мне говорит: «Послушайте, скажу я вам по секрету, что я читать терпеть не могу, много не читал, о чем говорю. Чужой ум меня стесняет. Я такого мнения, что на свете дураков нет. У всякого есть ум, мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до царя». И действительно, он мог со всеми весело проводить время. Иногда с лакеями беседовал.

Когда мы жили в Царском Селе, Пушкин каждое утро ходил купаться, после чая ложился у себя в комнате и начинал потеть. По утрам я заходила к нему. Жена его так уж и знала, что я не к ней иду.

—Ведь ты не ко мне, а к мужу пришла, ну и поди к нему.

—Конечно, не к тебе, а к мужу. Пошли узнать, можно ли войти?

—Можно.

С мокрыми курчавыми волосами лежит бывало Пуш­кин в коричневом сюртуке на диване. На полу вокруг книги, у него в руках карандаш.

—А я вам приготовил кой-что прочесть, — говорит.

—Ну, читайте.

Пушкин начинал читать (в это время он сочинял все сказки). Я делала ему замечания, он отмечал и был очень доволен.