Письма женщин к Пушкину

Я теперь опять обращусь к Дельвигу, припоминая все это время. Как он был добр ко всем и ласков к родным, друзьям и даже только знакомым! Вскоре после возвра­щения из Харькова он или выписал к себе, или сам привез, — не помню, — двух своих маленьких братьев, 4-х и 8-ми лет. Старшего, Александра, он называл классиком, меньшого, Ивана — романтиком и таким обра­зом представил их однажды вечером Пушкину. Александр Сергеевич нежно, внимательно их рассматривал и ласкал, причем барон объявил ему, что меньшой уже сочинил стихи. Александр Сергеевич пожелал их услышать, и маленький Дельвиг, не конфузясь ни мало и не гордясь своей ролью, медленно и внятно произнес, положив свои ручонки в обе руки Александра Сергеевича:

Индиянди, Индиянди, Индия!

Индиинди, Индиинди, Индии!

Александр Сергеевич погладил его по голове, поцеловал и сказал, что он точно романтик. Где-то он теперь? Как бы мне хотелось на них взглянуть! Вспоми­ная о Дельвиге, я невольно припоминаю еще многое о Пушкине и, разбирая записки Дельвига, сохранившиеся у меня, нашла еще несколько записок Пушкина. Это относится к тому времени, когда он узнал о смерти моей матери и о тесных обстоятельствах, вследствие которых одна дама, принимавшая во мне большое участие (а именно Елизавета Михайловна Хитрово), переписыва­лась со мною, хлопотала о том, чтобы мне возвратилось имение, проданное моим отцом графу Шереметеву. Я интересовалась этим имением по воспоминаниям моего счастливого детства, хотя и в финансовом отношении оно не могло быть неинтересно, потому что иметь что-нибудь или не иметь ничего все-таки составляет громадную разницу.

Не воздержусь умолчать об одном обстоятельстве, которое навело меня на эту мысль выкупить без денег свое проданное имение. Однажды утром ко мне явился гвардейский солдат. «Не узнаете меня, Ваше Превосхо­дительство», — сказал он, поклонившись в пояс. «Из­вини, голубчик, не узнаю тебя, припомни мне, где я тебя видела». — «А я из вашей вотчины, Ваше Превосходи­тельство, я помню вас, как вы изволили из ваших ручек потчевать водкой отца моего, я жил тогда в нашей чистой избе, а в другой, чистой же, ваш батюшка и матушка». — «Помню, помню, мой милый, — сказала я (хотя вовсе его-то самого не помнила). — Так ты пришел со мной повидаться, это очень приятно!» — «Да кроме того, — сказал он, — я пришел просить вас, нельзя ли вам, матушка, откупить нас опять к себе; мне пишут мои старики: сходил бы ты к нашей прежней госпоже, к генеральше такой-то, да сказал бы ей, что вот, дескать, мы бы рады-радешеньки ей опять принадлежать, что по ревизии теперь в двух селениях прибавилось много против преж­него, — что мы и теперь помним, как благоденствовали у дедушки их, у матушки и у них самих потом; скажи ей, что мы даже согласны графу Шереметеву внести половин­ную цену за имение и сами на свой счет выстроим ей домик, коли вы согласны нас у него откупить опять».

Это предложение было так трогательно и вместе так соблазнительно, что я решилась его сообщить Елизавете Михайловне Хитрово вскоре после кончины матери моей, и она, по доброте своей, взялась хлопотать.

Вот первая записка ее:

«Я получила вчера утром Ваше милое письмо, сударыня, и я бы немедленно отправилась бы к вам, если бы не серьезное нездоровье моей дочери. Если бы Вы были бы свободны завтра в полдень, я бы с радостью приняла вас. Е.Хитрово.

Вследствие этой-то записки Александр Сергеевич приехал ко мне в своей карете и в ней меня отправил к Хитрово.

2-я записка Хитрово написана рукой Александра Сергеевича. Вот она:

«Cher Madame Kern, notre jeune a la rougeole et il n’y a pas moyen de lui parler; des que ma fille sera mieux, j’irai vous embrasser» (Дорогая госпожа Керн, у дочери корь и нет возможности повидаться с ней; как только ей будет лучше, я приеду расцеловать Вас), а ее рукой — El/Hitroff ( Е. Хитрово). Опять рукой Александра Сергеевича: «Ма plume est si mauvaise que Madame Hitroff… s’en server et que c’est moi qui ai l’avantage d’etre son secretaire» (Перо это так дурно, что г-жа Хитрово... не в состоянии им пользоваться и я имею преимущество быть ее секретарем).

Следует еще одна записочка от Елизаветы Михай­ловны Хитровой (ее рукой): «Voici, ma tres chere, une lettre de Cheremeteff – dites-moi ce qu’elle contient. J’aller vous la porte moi-meme, mais j’ai un vrai malheur, car voila qu’il pleut » (Вот, дорогая, письмо Шереметева, Вы мне расскажите, что он Вам пишет. Я хотела завезти его Вам сама, но на беду пошел дождь. E. Хитрово.).

Потом за нею еще рукою Александра Сергеевича предпоследняя об этом неудавшемся деле:

Voici le reponse de Cheremeteff. Je desire qu’elle vous soit agreable. M-me Hitroff a fait ce qu’elle a pu. Adiue, belle dame, soyez tranquille et contente et croyer a mon devouement» (Вот ответ Шереметева. Желаю, чтобы он был Вам приятен. Г-жа Хнгрово сделала все, что могла. Прощайте, прекрасная дама, будьте спокойны и довольны и верьте моей преданности).

Самая последняя была уже в слишком шуточном роде, — я на нее подосадовала и тогда же уничтожила. Когда оказалось, что ничего не могло втолковать доброго господина, от которого зависело дело, он писал мне (между прочим):

«Раз вы, красивая женщина, ничего не могли достигнуть, что смогу сделать я, не будучи даже красивым мужчиной. Все, что я могу посоветовать, это вернуться к обязанностям и проч. – и затем играя на последнем слове...».

Меня это огорчило, и я разорвала эту записку. Больше мы не переписывались и виделись уже очень редко, кроме визита единственного им с женою Пра­сковье Александровне (Осиповой). Этой последней вздумалось состроить partie fine (тонкий ужин), и мы обедали все вместе у Дюме, а угощал нас Александр Сергеевич и ее сын Алексей Николаевич Вульф. Пушкин был лю­безен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре. Осталось только в памяти одно его интересное суж­дение. Тогда только что вышли повести [Н. Ф.] Пав­лова, я их прочла с большим удовольствием, особенно «Ятаган». Брат Алексей Николаевич сказал, что он в них не находит ровно никакого интересного достоин­ства. Пушкин сказал: «Entendons nous. Я начал их читать и до тех пор не оставил, пока не кончил. Они читаются с большим удовольствием».

Теперь я себе припомнила несколько его суждений о романах: он очень любил Бульвера, цитировал некоторые фразы из «Пельгама» в то время, когда его читал. Еще я помню (это было во время моего пребывания в одном доме с бароном Дельвигом): тогда только что вышел во французском переводе роман Манцони «Les fiances» ("Обрученные"); он говорил о них: «Je n’ai jamais lu rien de plus joli» (Я никогда не читал ничего прекраснее).

Возвратимся к обеду у Дюме. За десертом (4 нищих) г-н Дюме, воображая, что этот обед и в самом деле une partie fine, вошел в нашу комнату un peu cavalierement (с некоторой раэвяэанностью) и спросил: «Comment cela va ici?» (Как идут дела?); у Пушкина и Алексея Николаевича немножко вытянулось лицо от неожиданной любезности француза, и он сам, увидя чинность общества и дам в особенности, нашел, что его возглас и явление были не совсем приличны, и удалился. Вероятно, в прежние годы Пушкину случалось у него обедать и не совсем в таком обществе. Барон Дельвиг очень любил такие эксцентрические проделки. Не помню во все время нашего знакомства, чтобы он когда-нибудь один с женою бывал на балах или танцевальных вечерах, но очень любил собрать несколько близко знакомых ему приятных особ и вздумать поездку за город или катанье без церемонии, или даже ужин дома с хорошим вином, чтобы посмотреть, как оно на нас, ничего не пьющих, подействует. Он однажды сочинил катанье в Красный Кабачок вечером, на вафли. Мы там нашли тогда пустую залу и бедную арфянку, которая, вероятно, была очень счастлива от фантазии барона. В катанье участвовали только его братья, кажется, Сомов, неизбежный, никогда недокучливый собеседник и усерд­ный его сотрудник по «Северным цветам», я да брат - Алексей Вульф. Катанье было очень удачно, потому что вряд можно было бы выбрать лучшую зимнюю ночь — и лунную, и не слишком холодную. Я заметила, что добрым людям всегда такие вещи удаются, оттого что всякое их действие происходит от избытка сердечной доброты. Он, кроме прелести неожиданных удовольствий без приготовлений, любил в них и хорошее вино, ожив­ляющее беседу, и вкусный стол; от этого он не любил обедать у стариков Пушкиных, которые не были гастро­номы, и в этом случае он был одного мнения с Алексан­дром Сергеевичем. Вот по случаю обеда у них что раз Дельвиг писал Пушкину: