Письма женщин к Пушкину

Приятно жилось в это время. Баронесса приходила ко мне по утрам: она держала корректуру «Северных цветов». Мы иногда вместе подшучивали над бедным Сомовым, переменяя заглавия у стихов Пушкина, напр.: «Кобылица молодая» мы поставили «Мадригал такой-то»... Никто не сердился, а всем было весело. Потом мы занимались итальянским языком, а к обеду являлись к мужу. Дельвиг занимался в маленьком полусветском кабинете, где и случилось несчастие с песнями Беранже, внушившее эти стихи:

Эти стихи, в числе прочих, пелись хором по вечерам. Пока барон был в Харькове, мы переписывались с его женою, и она мне прислала из Курска экспромт барона:

Я вспомнила еще стихи, сообщенные мне женою барона Дельвига и сложенные когда-то вместе с Баратынским:

А вот еще стихи барона: пародия на «Смальгольмского барона», переведенного Жуковским:

Вскоре после того, как мы читали эту прекрасную пародию, барон ехал куда-то в санках через Конную площадь; подъезжая к будке, он сказал очень серьезно: «Вот, на самом этом м е с т е соскочил с саней Александр Ефимыч с Песков, и у этой самой будки он крикнул Бориса Федорова». Мы очень смеялись этому точному указанию исторической местности. Он всегда шутил очень серьезно, а когда повторил любимое свое слово «забавно», это значило, что речь идет о чем-нибудь совсем не забавном, а или грустном, или же досадном для него. Мне очень памятна его манера серьезно шутить, между прочим, по следующему случаю: один молодой человек преследовал нас с Софьей Михайловной (жена Дельвига) насмешками за то, что мы смеемся, повторяя часто фразу из романа Поль де-Кока, которая ему вовсе не казалась так смешною. Нам стоило только повторить эту фразу, чтоб неудержимо, долго хохотать. Эта фраза была одного бедного молодого человека (разбогатевшего потом) и взята из романа «La maison Blanche» ("Белый дом"). Молодой человек в затруднении перед балом, куда приглашен школьным товарищем, знатным молодым человеком: весь его туалет собран в полном комплекте, недостает только шелковых чулок, без которых невозможно обойтись; у него были одни, почти новые, да он ими ссудил свою возлюбленную гризетку, швею в модном магазине. Она пришла на помощь, чтобы завить волосы своему приятелю, но, увы, относительно чулок объявила, что чулки эти, данные ей взаймы, она тоже дала взаймы своей подруге, которая, в свою очередь, ссудила ими своего друга, а друг этот награжден от природы огромнейшими mollets (икрами) и потому, надев их раз, так изувечил, что они больше никому не могут годиться. Она кончила свою речь философическим замечанием своему Robineau: «Был ли когда-либо возлюбленный, который бы спрашивал у вас то, что он вам занял?» На это г-н Робино возразил комическим тоном, чуть не плача: «Quand on n’a que quinze cent livres de rent, il ne nage pas dans le bas de soi!» (Когда у человека только полторы тысячи дохода, он не плавает в шелковых чулках).

Не мы одни с баронессою находили юмор в этой жалостливой фразе, и из наших знакомых один только помянутый выше молодой человек не видел в ней смешного. Раз он резко выразил свое удивление, что мы так долго смеемся совсем не смешному. Мы сидели в это время за обедом, и барон Дельвиг, стоя за столом в своем малиновом шелковом шлафроке и разливая по обыкновению суп, сказал: «Я с тобой согласен, мой милый, Je ne nage pas dans le bas de soi!» (Я не плаваю в шелковых чулках.): совсем не смешно, а жалко!»

Никогда не забуду его саркастической улыбки и забавной интонации голоса при слове «жалко!».

Разбирая свои старые бумаги и письма, я нашла очень интересные записки: одну — собственноручную барона Дельвига, о деле касательно моих интересов, которая начинается так: «Милая жена, очень трудно давать советы; спекуляция Петра Марковича (отец А. П. Керн) может удасться или же нет; и в том и в другом случае будете раскаиваться (если отдадите имение). Повинуйтесь сердцу, — это лучший совет мой...»

Записка его жены, в год женитьбы Александра Сер­геевича — именно в тот год, когда мы ездили на Иматру, и я с ними провела лето в Колтовской, у Крестовского перевоза. Я уехала в город прежде их, когда мне пред­ставился случай достать выгодную квартиру. Вскоре, кажется в конце августа, она мне писала: «Левушка уехал вчера. Александр Сергеевич приехал третьего дня. Он, говорят, влюблен, как никогда. А между тем, он почти не говорит о ней. Он привел вчера фразу (кажется, из г-жи де Виллуа), говорившей своему сыну: «О себе говорите только королю, а о жене своей никому, ибо вы рискуете всегда говорить о ней человеку, знающему ее лучше вашего..." Свадьба состоится в сентябре.

Действительно, в этот приезд Пушкин казался совершенно другим человеком: он был серьезен, важен, как следо­вало человеку с душою, принимавшему на себя обязанность осчастливить другое существо...

Таким точно я его видела потом в другие разы, что мне случалось его встретить с женою или без жены. С нею я его видела два раза. В первый это было в другой год, кажется, после женитьбы. Прасковья Александровна (Осипова) была в Петербурге и у меня остановилась: они вместе приезжали к ней с визитом в открытой колясочке, без человека. Пушкин казался очень весел, вошел быстро и подвел жену ко мне прежде (Прасковья Александровна была уже с нею знакома, я же ее видела только раз у Ольги (у сестры Пушкина О.С.Павлищевой) одну. Уходя, он побежал вперед и сел прежде ее в экипаж; она заметила шутя, что это он сделал оттого, что он муж. Потом я его встретила с женою у матери, которая начинала хворать: Наталья Николаевна сидела в креслах у постели больной и рассказывала о светских удовольствиях, а Пушкин, стоя за ее креслом, разводя руками, сказал шутя: «Это последние штуки Натальи Николаевны: посылаю ее в деревню». Она, однако, не поехала, кажется, потому, что в ту же зиму Надежде Осиповне сделалось хуже, и я его раз встретила у родителей одного. Это было раз во время обеда, в четыре часа. Старики потчевали его то тем, то другим из кушаньев, но он от всего отказывался и, восхищаясь аппетитом батюшки, улыбнулся, когда отец сказал ему и мне, предлагая гуся с кислою капустою: «C’est un plat ecossais» (Это шотландское блюдо), заметив при этом, что он никогда ничего не ест до обеда, а обедает в шесть часов. Потом я его еще раз встретила с женою у родителей, незадолго до смерти матери (Н. О. Пушкина умерла 29 марта 1836 г.) и когда она уже не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам; они сидели рядом на маленьком диване у стены, и Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, а Александр Сергеевич держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как будто тем выражая ласку к жене и ласку к матери. Он при этом ничего не говорил... Наталья Николаевна была в папильотках: это было перед балом. Я уверена, что он был добрым мужем, хотя и говорил однажды, шутя, Анне Николаевне (Вульф), которая его поздравляла с неожиданною в нем способно­стью вести себя, как прилично любящему мужу: «Се n’est que de l’hipocrisie»(Это только лицемерие). Вот еще выражение века: непремен­но, во что бы то ни стало казаться хуже, чем он был... В этом по пятам за ним следовал и Лев Сергеевич.