Письма женщин к Пушкину

II. ДЕЛЬВИГ И ПУШКИН

Письмо А. П. Марковой-Виноградской (Керн) к П. В. Анненкову. («Пушкин и его совр.», V)

Вы не можете себе представить, как барон Дельвиг был любезен и приятен, особенно в семейном кружке, где я имела счастье его часто видеть. Вспоминая анекдот о Пушкине, где Александр Сергеевич сказал Прасковье Александровне Осиповой в ответ на критику элегии «Ах, тетушка! Ах, Анна Львовна!»: «Надеюсь, что мне и барону Дельвигу позволительно быть не всегда остроумными!», — не могу сравнить их мысленно и, припоминая теперь склад ума барона Дельвига, я нахожу, что Пушкин был не совсем прав; нахожу, что он был так опрометчив и самонадеян, что, несмотря на всю его гениальность — всем светом признанную и неоспоримую, он точно не всегда был благоразумен, а иногда даже не умен, — в таком же смысле, как и Фигаро восклицает: «Ах, как они глупы, эти умные люди!»

Дельвиг же, могу утверди­тельно сказать, был всегда умен. И как он был любезен! Я не встречала человека любезнее и приятнее его. Он так мило шутил, так остроумно, сохраняя серьезную физиономию, смешил, что нельзя не признать в нем истинный великобританский юмор.

Гостеприимный, великодушный, деликатный, изы­сканный, он умел осчастливить всех его окружающих. Хотя Дельвиг не был гениальным поэтом, но название поэтического существа вполне может соответствовать ему, как благороднейшему из людей.

Его поэзия, его песни — мелодия поэтической души. Помните романс его:

Прекрасный день, счастливый день!

И солнце, и любовь!

Пушкин говорил, что он этот романс прочел и прочувст­вовал вполне в Одессе, куда ему его прислали. Он им восхищался с любовью, которую питал к другу-поэту. Он всегда с нежностью говорил о произведениях Дельвига и Баратынского. Дельвиг тоже нежно любил и Баратын­ского, и его произведения. Тут кстати заметить, что Баратынский не ставил никаких знаков препинания, кроме запятых, в своих произведениях и до того был недалек в грамматике, что однажды спросил у Дельвига в серьезном разговоре: «Что ты называешь родительным падежом?» Баратынский присылал Дельвигу свои стихи для напечатания, а тот всегда поручал жене своей их переписывать; а когда она спрашивала, много ли ей писать, то он говорил: «Пиши только до точки», — точки нигде не было, и даже в конце пьесы стояла запятая!

Мне кажется, Дельвиг был одним из лучших, примечательнейших людей своего времени и если имел недо­статки, то они были недостатками эпохи и общества, в котором он жил. Лучший из друзей, уж, конечно, он был и лучшим из мужей. Я никогда его не видела скучным или неприятным, слабым или неровным. Один упрек только сознательно ему можно сделать — это за лень, которая мешала ему работать на пользу людей. Эта же лень делала его удивительно снисходительным к слугам своим, которые могли быть всем, что им угодно: и грубыми, и пренебрежительными; он на них рукой махнул, и если б они вздумали на головах ходить, я думаю, он бы улыбнулся и сказал бы свое обычное: «Забавно!» Он так мило, так оригинально произносил это «забавно», что весело вспомнить. И замечательно, что иногда он это произносил, когда вовсе не было забавно. Я с ним и его женою познакомилась у Пушкиных, и мы одно время жили в одном доме; это нас так сблизило, что Дельвиг дал мне раз (от лености вполне произносить мое имя или фамилию) название 2-й жены, которое за мной и осталось. Вот как это случилось: мы ездили вместе смотреть какого-то фокусника. Входя к нему, он, указывая на свою жену, сказал: «Это жена моя»; потом, рекомендуя в шутку меня и сестру мою, проговорил: «Это вторая, а это третья». У меня была книга (затеряна теперь), кажется, «Стихотворения Баратынского», которые он издавал; он мне ее прислал с надписью«: «Жене № 2-й от мужа безномерного Б. Дельвига». Он очень радушно встречал обычных своих посетителей, и всем было хорошо близ него.При нем чувствовали себя так хорошо! Под такой защитой! У меня были «Северные цветы» за все почти годы с надписью бароновой руки.

В Альбоме моем (сделанном для портрета Веневити­нова и подаренном мне его приятелем Хомяковым после его смерти) Дельвиг написал мне свои стихи к Веневи­тинову: «Дева и Роза». Я уже говорила вам, что в это время я занимала маленькую квартирку во дворе (в доме, бывшем Кувшинникова, тогда уже и теперь еще Алферовского). В этом доме, в квартире Дельвига, мы вместе с Александром Сергеевичем имели поручения от его матери, Надежды Осиповны, принять и благословить образом и хлебом новобрачных Павлищева и сестру Пушкина Ольгу. Надежда Осиповна мне сказала, отпуская меня туда в своей карете: «Замените меня, мой друг, я доверяю вам этот образ для благословения моей дочери от моего имени» Я с гордостью приняла это поручение и с умилением его исполнила. Дорогой Александр Сергеевич, грустный, как всегда бывают люди в важных случаях жизни, сказал мне, шутя: «Voila pourtant la premiere fois que nous sommes seuls – vous et moi” – “Et nous avon a bien froid, n’est ce pas?” – “Oui, vous avez raison, il fait bien froid: 27 degre», («Однако мы в первый раз остаемся наедине». — «И нам очень холодно, не правда ли?» — «Да, вы правы, очень холодно — 27 градусов»), а сказав это, закутался в свой плащ, прижался в угол кареты, — и ни слова больше мы не сказали до самой временной квартиры новобрачных. Там мы долго прождали молодых, молча прогуливаясь по освещенным комнатам, тоже весьма холодным, отчего я, несмотря на важность лица, мною представляемого (посаженой матери), оставалась, как ехала — в кацавейке; и это подало повод Пушкину сказать, что я похожа на царицу Ольгу. Несмотря на озабоченность, Пушкин и в этот раз был очень нежен, ласков со мною... Я заметила в этом и еще в нескольких других случаях, что в нем было до чрезвычайности развито чувство благодарности: самая малейшая услуга ему или кому-нибудь из его близких трогала его несказанно. Так, я помню, однажды потом батюшка мой, разговаривая с ним на этой же квартире Дельвига, коснулся этого события, т. е. свадьбы его сестры, мною нежно любимой, и сказал ему, указывая на меня: «А эта дура в одной рубашке побежала туда через форточку». В это время Пушкин сидел рядом с отцом моим на диване, против меня, поджавши по своему обыкновению ноги и ничего не отвечая, быстро схватил мою руку и крепко поцеловал: красноречивый протест против шуточного обвинения сердечного порыва! Помню еще одну особенность в его характере, которая, думаю, была вредна ему: думаю, что он был более способен увлечься блеском, заняться кокетливым стара­нием ему нравиться, чем истинным, глубоким чувством любви. Это была в нем дань веку, если не ошибаюсь; иначе истолковать себе не умею! Острое словцо, живая реплика, всегда ему нравились. Он мне однажды сказал, — да, тогда именно, когда я ему сказала, что нехорошо меня обижать, — «ведь я так безобидна»; выражение ему понравилось, и он простил мне выговор, повторяя: «Это действительно так – вы безобидны», и потом сказал: «Да с вами и невесело ссориться; вот ваша кузина – другое дело, и это хорошо – есть с кем разговаривать». Причина такого направления — слишком невысокое понятие о женщине: опять-таки, несмотря на всю его гениальность, печать века. Сестра моя сказала ему однажды: «Здравствуй, Бес!» Он ее за то назвал боже­ством в очень милой записке. Любезность, остроумное замечание женщины всегда способны были его развесе­лить. Однажды он пришел к нам и сидел у одного окна с книгой, я — у другого; он подсел ко мне и начал говорить мне нежности без всякого повода и просить ручку, говоря: «C’est si satin» (Она такая шелковая); а я ему отвечала: «Satan» (игра слов сатин - сатана), а сестра сказала, шутя: «Не понимаю, как вы можете в чем-нибудь ему отказать!» Он от этой фразы пришел в восторг и бросился перед нею на колени в знак благо­дарности. Вошедший в эту патетическую минуту брат Алексей Николаевич Вульф аплодировал ему от всего сердца. И однако ж он однажды мне говорил, кстати, о женщине, которая его обожала и терпеливо переносила его равнодушие: «Rien de plus insipide que la patience et la resignation» (Нет ничего бессмысленнее терпения и смирения).