Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

С тех пор как я в Италии, я встретил только одного, очень почтенного гражданина Этрурии, который спокойно и добросовестно обсуживал недавно прошедшее. Ему было шестьдесят два года; он успел уже, как говорят, перебеситься; он играл очень деятельную роль в 1833 и 1848 гг., – и вот теперь, познав тщету всего земного, смотрит на совершающееся перед его глазами не как гладиатор на борьбу, в которой сам уже не может принять участия, но как опытный и развитой человек, успевший во всем отделиться от собственной личности. Обед, изготовленный собственными руками его дражайшей половины, чашка кофе в кофейной, грошовая сигара и ревматизм в ногах, вот для него существенная сторона жизни. Остальное заменяет ему театр, в который он перестал уже ходить, зная наизусть все представляемые пьесы, все остроумные выходки и шутки сиенского Стентерелло, вступившего на сцену Сиенского театра молодым человеком в том самом году, когда мой приятель, экс-адвокат доктор Дезидерио срезался в первый раз на университетском экзамене из римского права.

Как и все, не выжившие еще из ума старцы, д-р Дезидерио отличается превосходной памятью на мелочные происшествия, случившиеся на его глазах, хотя сильно путается в их хронологии. В его сообществе провел я много очень назидательных часов, и слова его помогли мне правильнее понять всё случившееся и теперь еще случающееся в вековых городах древней Этрурии, в чем прежде многое казалось мне загадкой.

По словам ученого адвоката, одна из главных причин ненависти соотечественников его к Леопольду, не бывшему ни тираном, ни даже очень плохим администратором, есть очень свойственная всем им черта, отдавать свою симпатию победителю, герою дня, – отдавать в такой степени, что для побежденного в душах их ничего уже не остается, кроме ненависти. Я должен был удовольствоваться объяснением доктора Дезидерио на этот раз, потому что не нашел никакого лучшего. Предупреждаю, впрочем, вас, что приятель мой – скептик, и что он вовсе не доверяет возвышенным побуждениям ни в других, ни в себе, и собственные его подвиги в иные эпохи кажутся ему теперь плодом юношеской кичливости и беспокойного духа. Он и на весь последний политический переворот, совершившийся в Тоскане таким особенным и величественным образом, смотрит с той же самой точки зрения, и объяснил он мне его какой-то итальянской поговоркой, напомнившей мне мою отечественную хоть горше да иньше. На этот раз я стал очень энергически возражать старому скептику. Мой противник не поддался на мои доводы, хотя и не нашелся возражать на них последовательно, и, уходя, как за каменную стену, в свой скептицизм, постыдно бежал от меня, прихрамывая и опираясь на палку.

Оставшись один, я, как это часто случается, увидел вдруг недостаточность своих данных, которыми надеялся окончательно сбить с позиции упрямого адвоката.

Мне самому показалось неправдоподобным, чтобы из-за нескольких, вовсе несущественных злоупотреблений и промахов бывшей администрации, имевшей свои неоспоримые достоинства, народ решился на такую радикальную перемену, и чтобы, несмотря на потерю многих выгод, он решился на это с таким единодушием, что всё дело обошлось без ружейного выстрела.

Последний из тосканских великих герцогов в очень малом был схож с сотоварищами своими в падении, маленькими и скупыми тиранами, преданными Австрии с головы до ног, не знавшими пределов своему буйному произволу. Не будучи вовсе идеалом монарха, Леопольд обладал некоторыми личными достоинствами и в 1848 году показал, что он вовсе не чужд народного духа и способен отстаивать его даже против своих патронов австрийцев. Положим, он не простирал этого благородного порыва до самопожертвования; но этим он бы, казалось, мог только больше выиграть в глазах своих расчетливых подданных, очень уважающих положительность и расчет как в себе, так и в других. При наступлении грозы, великий герцог решился на очень многие уступки; он бы не отказался даже может быть выпроводить за пределы своих владений иезуитов и всех им подобных, совершенно преобразовать полицию и дать ей новый устав, в котором он строго наказал бы ей уважать несравненно больше прежнего существующие законы и постановления.

Преобразованное таким образом великогерцогское управление несравненно больше сообразовалось бы с мелочными, но и очень существенными выгодами Тосканы, нежели совершенно новое, мало знакомое с ее особенностями правительство, первым условием которого было уничтожение всякого рода политической, а затем и административной автономии. Рыцарский барон Рикасоли был посредником между герцогом и его подданными, и в этом случае выказал так много энергии и даже героизма, что популярность его значительно возросла от этого подвига, который впрочем не совсем соответствовал тогдашним желаниям народа. Тосканцы не хотели никаких уступок; они ни на чем не помирились бы, пока старый герцог, со всем семейством своим, не отправился бы по дороге к Вене. Барон Рикасоли, выбранный на тот раз представителем народной воли, оказался уступчивее своих доверителей, за что мог бы дорого поплатиться. Толпа ждала его на площади перед дворцом и встретила его при появлении его на лестнице вовсе не дружелюбно. Неустрашимый дипломат высказал им откровенно свое сочувствие к личности великого герцога, всё, что он думал о неделикатном относительно его поведении черни. Не смущаясь ни дерзкими криками, ни свистками, он моральным влиянием двух вынутых им из кармана револьверов, пробрался через толпу на площадь; и оставался там, пока личная безопасность Леопольда и всего его семейства не была обеспечена.

Как бы то ни было, это событие из жизни нынешнего первого министра свидетельствует о непоколебимой честности его и твердости в своих убеждениях.

Чтоб объяснить то, что могло показаться загадочным в его позднейшей жизни, чтоб объяснить увлечение, с каким тосканцы предались идее итальянского единства почти в ущерб своим частным выгодам, мне кажется необходимым маленькое отступление в давно прошедшие века. Несмотря на всё мое желание не вдаваться в археологию, я вынужден сделать это, потому что многое в теперешней итальянской жизни является прямым результатом прошедшего, и чтобы вполне понять эти отдельные случаи, нужно прежде добраться до других, которыми они порождены.

Между муниципальными республиками Италии, Тоскана или, правильнее, Флорентийская республика, первенствовала во все времена. Я не говорю здесь ни о венецианской, ни о генуэзской, – та жизнь давно прошла и уже не воскреснет: мраморные дворцы и церкви полувосточной архитектуры, вот всё, что осталось от нее. Но жизнь Флоренции была иного рода. Община народная – del popolo magro , как ее называли в отличие от общины олигархической, del popolo grasso, прежде всего выработалась во Флоренции. Чтоб устоять, во что бы то ни было, или лучше, чтобы не уступить заклятым врагам своим, флорентийское купечество решилось установить в своем родном городе герцогскую власть. Флорентийские герцоги не имели ничего общего с тиранами северной Италии, и однако же вскоре они стали очень не популярны. Во Флоренции образовалось много партий. Парии эти со всевозможными оттенками были большей частью против великих герцогов, или по крайней мере против семейства Медичей, стоявшего тогда во главе. Одни боролись из честолюбивых видов, другие из привязанности более или менее бескорыстной к павшему величию городской общины; но соединенные усилия всех их часто одерживали верх, и Медичи неоднократно должны были оставлять Флоренцию, пока наконец соединенные войска папы и императора не утвердили раз навсегда этот образ правительства в лице незаконного сына папы Климента, Александра Медичи. Новый герцог, опираясь на иностранную помощь, уничтожил одно за другим преимущества народа. Этим собственно и кончается история Флорентийской республики.