Алексей Митрофанов - Любимая еда русских писателей

Кроме селедки на закусочном столе Булгакова присутствовали ветчина, копченая рыба и прочие холодные нарезки. Филипп Филиппович пришел бы в ужас.

Кстати, горячую закуску, «маленький темный хлебик», который доктор Преображенский противопоставлял икре, у Михаила Афанасьевича тоже могли подавать. Это бутербродики из обжаренного черного хлеба и вареного костного мозга. Чтобы мозг не стекал с бутерброда, хлеб резали толстыми кусочками, а в центре проковыривали ямку.

Конечно, это лишь предположение. Возможно, у Преображенского закусывали чем-нибудь другим.

Когда Михаил Афанасьевич был при деньгах, он называл свой дом «лучшим трактиром в Москве». Писатель любил и умел угостить.

Еще в начале двадцатых, в голодное время Михаила Афанасьевича пригласили на должность секретаря редакции нового журнала. Он с первого же дня ввел правило – угощать каждого посетителя чаем с сахаром и свежими булками. И то, и другое, и третье – огромная роскошь по тем временам. И, конечно, огромные деньги.

Через неделю журнал прогорел, так и не выпустив ни одного номера.

Сделавшись успешным и выбравшись из постоянной бедности, Булгаков с удовольствием кормил молодых, начинающих писателей. Старался делать это крайне деликатно. Валентин Катаев вспоминал: «Он нас затаскивал к себе и говорил: „Ну, конечно, вы уже давно обедали, индейку, наверное, кушали, но, может быть, вы все-таки что-нибудь съедите?“»

Индейка, явно выуженная из детских воспоминаний, была для Булгаковых непозволительной роскошью. Зато щи в этом доме подавали густые, наваристые. И наливали их щедро.

Иногда вместо щей бывал борщ. Видимо, сказывались киевские корни.

И не обходилось, конечно, без барственности. Всем гостям чай подавался в стаканах, а для Михаила Афанасьевича точно такой же стакан вставляли в мельхиоровый подстаканник.

Бывало так, что Михаил Афанасьевич вместе с Валентином Катаевым отправлялся играть в рулетку – специально чтобы заработать на деликатесы. И вся писательская компания с нетерпением ждала их в булгаковской коммуналке. А если удавалось выиграть, они «тут же бежали по вьюжной Тверской к Елисееву и покупали ветчину, колбасу, сардинки, свежие батоны и сыр чеддер – непременно чеддер! – который особенно любил синеглазый и умел выбирать, вынюхивая его своим лисьим носом, ну и, конечно, бутылки две настоящего заграничного портвейна».

Это – воспоминания Катаева. А синеглазый – разумеется, Булгаков. У него и вправду были синие глаза.

Кстати, Булгаков использовал гастрономию и для обольщения своей будущей третьей жены, Елены Сергеевны Шиловской. Он писала: «Под руку ведет в какой-то дом у Патриарших, поднимаемся на третий этаж, он звонит. Открывает какой-то старик, роскошный старик, высоченного роста, красивый, с бородищей, в белой поддевке, в высоких сапогах. Потом выходит какой-то молодой, сын этого старика. Идем все в столовую. Горит камин, на столе – уха, икра, закуски, вино. Чудесно ужинаем, весело, интересно».

Конечно, главное здесь было – таинственный старомосковский антураж. Но ведь не в шахматы они играли в этом доме, а услаждали себя вином и закусками.

Разбирался Булгаков и в водке. Когда в конце 1924 года после долгого перерыва в стране наконец-то начали выпускать водку, Михаил Афанасьевич записал: «В Москве событие – выпустили тридцатиградусную водку, которую публика с полным основанием назвала „рыковкой“. Отличается она от царской водки тем, что на 10 градусов слабее, хуже на вкус и в четыре раза дороже».

Кличку ей дали, как нетрудно догадаться, в честь председателя Совнаркома СССР Алексея Рыкова. Официальное название было, естественно, другое – «Русская горькая».

Сам же Булгаков «рыковку» не пил. Предпочитал либо самодельную водку, приготовленную из медицинского спирта, либо домашнюю самогонку хорошего качества. Если была возможность, добавлял в нее рижский бальзам. Этот бальзам он называл пиконом.

Впрочем, Булгаков никогда не напивался допьяна. А в его квартире висел плакат: «Водка яд – сберкасса друг».

В те времена подобные плакаты – желтые, с перечеркнутой бутылкой водки – были расклеены по всей стране. А Булгаков любил всевозможные шутки и розыгрыши. В том числе и застольные. В новой компании мог, например, целый вечер изображать иностранца. Или, наоборот, фининспектора.

Булгаков вообще не очень доверял советской пищевой промышленности. Возможно, тут сыграл некую роль Владимир Маяковский, с которым Михаил Булгаков были злейшими врагами, и который активно рекламировал Моссельпром.

Маяковский писал: «Нигде кроме как в Моссельпроме». А песик Шарик из булгаковского «Собачьего сердца» отвечал на это: «Нигде кроме такой отравы не получите, как в Моссельпроме».

В том же «Собачьем сердце» прекрасным образом описаны взаимоотношения Булгакова с краковской колбасой. Как известно, профессор Преображенский изменил судьбу песика Шарика именно с помощью краковской колбасы: «Загадочный господин наклонился к псу, сверкнул золотыми ободками глаз и вытащил из правого кармана белый продолговатый сверток. Не снимая коричневых перчаток, размотал бумагу, которой тотчас же овладела метель, и отломил кусок колбасы, называемой «особая краковская». И псу этот кусок…

Пес мгновенно оборвал кожуру, с всхлипыванием вгрызся в краковскую и сожрал ее в два счета. При этом подавился колбасой и снегом до слез, потому что от жадности едва не заглотал веревочку».

Правда, когда на краковскую колбасу решила покуситься горничная Зинаида Прокофьевна, тот же профессор проявил суровость своего характера: «Только попробуй. Я тебе съем! Это отрава для человеческого желудка. Взрослая девушка, а как ребенок тащишь в рот всякую гадость. Не сметь!»

Еда неизменно присутствует в произведениях Михаила Афанасьевича. Еда и все, что с ней связано. В этом отношении с ним могут потягаться только Владимир Гиляровский и Иван Шмелев. И, вероятнее всего, Булгаков выиграет.

Вся писательская и актерская Москва пользовалась гостеприимством легендарного ресторатора Якова Розенталя по кличке Борода. И только Михаил Афанасьевич сделал его одним из своих персонажей. Именно с Розенталя в «Мастере и Маргарите» списан незабываемый Арчибальд Арчибальдович.

Кстати, во время работы над «Мастером и Маргаритой» Михаил Афанасьевич много времени проводил в ресторанах. Уверял, что он там наблюдает нравы – специально для романа.

Но, конечно, лукавил. Ему просто нравилось.