Дмитрий Назаренко - Бал объятых пламенем. Антология предательств, грабежей и насилия

Когда Фегеляйн рассказал мне про этого генерала, я сказал: «Мы сделаем всё. Обещайте, что он получит содержание. У русских он генерал-лейтенант? Значит, он получит пенсию немецкого генерал-лейтенанта. У него будет хорошая еда, шнапс, женщины». Он достанется нам очень дешёво. Насколько я знаю, залп торпеды обходится нам в 10 000 рейхсмарок.

Сколько стоит залп артиллерийского дивизиона или, возьмем, корпуса. Сотни тысяч? И мы не знаем, будет ли он иметь такой же мощный эффект, как приобретение русского генерала за гроши.

Ну и конечно, не надо предлагать: мы вам – 100 000 марок, а вы нам— ваши секреты. На это он не пойдёт. У товарища славянина есть какая-то честь и достоинство. Сделаем по-другому. Давайте прикинем, какая у него будет пенсия. 1500 марок в месяц, 18 000 – в год. Ну пусть он протянет лет десять; будут еще какие-то затраты, может тысяч двадцать. Получается 200000 марок. Это же вообще ни о чём, если за эти деньги получаешь целую ударную армию русских.

Ну и такое можно делать с каждым русским генералом. Только не надо воспринимать их очень серьезно. Это будет правильно. А то некоторые представители немецкого руководства открыли рты и развесили уши от удивления. Большевик Власов заболтал всех. Позволяет себе всё что угодно. Я тут потрудился почитать его речь. Он сообщает нам:

«Стыдно, как немцы обращаются с русским народом. Мы, русские, уже как несколько десятилетий тому назад отменили телесные наказания».

Ну да. Они отменили. Вместо этого они теперь расстреливают. Это другой способ. Тоже заставляет. Дальше у него:

«В каждом русском— дух нации. К этому духу надо обращаться с призывом».

С каким призывом они сами обращаются, можно видеть. Победитель Паулюса под Сталинградом, забыл его имя, он годами сидел в тюрьме ГПУ. Его били и пытали так, что он и сегодня страдает от последствий. У него проблема с бедром и тяжелые травмы головы.

Как так, у них же отменили телесные наказания? И главное, никто не возражает. Видимо, у русских избивают только генералов, чтобы они добивались больших успехов.

Шумиха вокруг Власова катится по Германии, не встречая препятствий. Вместо того чтобы сеять разложение в рядах русской армии, она оборачивается против нас. Вводит в заблуждение, создает ложные представления и парализует волю к победе.

Трехчасовая речь Гиммлера на совещании высших руководителей СС в Познани 4 октября 1943 года имеет объем 115 страниц машинописного текста. К выступлению Гиммлер не готовится. Он использует короткие рукописные заметки. В той части, в которой он должен коснуться темы пленных русских генералов, Гиммлер пускает смысл речи на самотёк. Главное— выполнить волю фюрера. Как самостоятельная фигура, Власов должен исчезнуть с политической арены нацистской Германии. Что там натворил Власов и чем насолил фюреру, Гиммлер толком не помнит. В его рукописных заметках ничего по этому поводу нет.

Эту часть своего выступления Гиммлер начинает с Фегеляйна. Он помнит, что его генерал для связи со ставкой фюрера замешан в истории с поимкой русского генерала. Но, кажется, тот генерал находится в тюрьме. Значит, это был не Власов, который находится на свободе. Путая имена действующих лиц и сопутствующие им события, Гиммлер начинает импровизировать. Речь наполняется метафорами: орден Сталина, серебряный футляр, залпы торпед. Гиммлер на ходу собирает образ русского генерала. Для аудитории это должен быть Власов. Гиммлер на ходу вспоминает что-то несуразное из прочтенного им у Власова. Удачно шутит. Аудитория оживает. На лице слушателей улыбки. Гиммлер вдохновляется и отходит от темы. Он говорит про ГПУ, про пытки, про русского генерала, пленившего Паулюса в Сталинграде. Фамилию которого он раньше не знал, а теперь забыл. Эту часть выступления в зале встречают сухо. Генерала Красной Армии Рокоссовского хорошо знают.

К ночи он опять почувствовал тревогу. Тени непрерывной чередой крались вдоль стен. Настольная лампа временами не справлялась с темнотой, и тогда он поспешно зажигал верхний свет. Страхи немедленно прятались, все, кроме одного. Слишком громко начинало биться сердце. Казалось, ещё миг – и оно вырвется из тесной клетки его груди. Но мгновение это было слишком коротким. Он прислушивался. В гулкой пустоте ночи не было ни единого звука, ни единого движения, кроме мерного хода часов. И свет. Слепой свет. Бесконечные волны электрического света от равнодушной лампы под потолком. Тревога ненадолго стихала, чтобы дать дорогу новой, другой. Он поспешно выключал верхний свет, в комнату возвращался полумрак, и всё повторялось снова. В гулкой пустоте по-прежнему неровно стучало его сердце.

Сна опять как не бывало. Он приказал подать машину. Бронированный Packard Twelve казался более надежным убежищем. Солдатская шинель, пропахшая табаком, была совсем лишней в жарко натопленном салоне. Она колола щёки и шею. Но он терпел. За окном неслись заснеженные улицы Москвы. Темнота и тишина. Только ветер на повышенных тонах разговаривал с проводами. Редкие фонари уличного освещения качались, выхватывая из темноты вихри из тысячи снежинок. Неслась поземка по земле, и редкий прохожий прижимался к стене, завидев лучи головного света, вырывающиеся из недр чёрной тени, мчащейся в снежной пелене. Неглинная улица, Трубная площадь и Цветной бульвар в мгновение ока остались позади. Машина пересекла Садовое кольцо и влетела на Самотечную площадь. «Давай сюда», – приказал он водителю внезапно и махнул рукой вправо. Броневик резко повернул с заносом и помчался вверх по Троицкой улице. Тусклый электрический свет еле освещал стены деревянных строений. Но он бывал здесь не раз и скомандовал уверенно: «Теперь сюда». В конце 2-го Троицкого переулка как белый призрак возвышался шестиэтажный дом. Автомобиль влетел в полукруглую арку ворот и резко затормозил во дворе дома 6а. Колодец новенького дома стоял между бывшим подворьем Троице- Сергиевой Лавры и церковью Троицы Живоначальной. Вера была изгнана из Троицкой слободы. Благостный дух покинул эти места. В летнюю пору сад в подворье цвёл буйным цветом. Зимней холодной ночью деревья протягивали ветви к чёрному небу в немой муке. Редкие звезды холодно смотрели вниз. Во дворе у подъезда стоял часовой. В окнах дома совсем не было огней. Только несколько окон на втором этаже бесстрашно сияли ярким светом. В освещённом окне дернулась занавеска и мелькнула чья-то фигура.

«Сволочь! – подумал он. – Сволочь. Это он тогда подстроил взрыв у реки Лашупсе в 33-м. Там, в Грузии. Изобразил, понимаешь, смертельную опасность. Пересадил в другую машину, а эту, подлец, сам взорвал и в пропасть отправил. Предусмотрительный какой. На яхте, пару дней спустя, телом заслонил потом, когда услышал выстрелы вдали у дачи, в Пицунде. Пограничники стреляли. Ладно, будем считать, что спас. Разберёмся когда-нибудь».