Дмитрий Окрест - Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985-1999 гг.

Олег Кашин

Книга, выдерживающая больше одного издания – это уже динамический процесс, движение, путешествие по волнам контекста. Какой-нибудь канонический героический текст о начале советской власти, фадеевский «Разгром» или даже «Хождение по мукам», в 1937-м читался как родословная сталинизма, в 1962-м – наоборот, как история о славном времени, к которому хорошо бы вернуться, преодолевая последствия культа, в 1989-м – как рассказ об истоках национальной трагедии, в 2000-м – как не вызывающий серьезных эмоций документ эпохи.

Наше знание о девяностых – процесс такой же динамический, лихое десятилетие до сих пор не нашло себе окончательного места на карте памяти и мечется по ней, то и дело попадая в линии уже современного нам общественного раскола. Консенсуса по отношению к таким временам не бывает, вероятно, никогда, но чем удивительны именно девяностые – у них до сих пор нет сколько-нибудь влиятельной группы поддержки, и объединяющим лозунгом стало что-то вроде «девяностые – это другие» (как «ад это другие»), то есть для каждого первично именно чужое отношение к этому десятилетию, собственное уходит в тень.

Случайная фраза Наины Ельциной про «святые девяностые» не стала знаменем для ностальгирующих, зато моментально превратилась в мем для отрицающей девяностые стороны – у нас часто бывает, что самые ходовые политические идиомы употребляют только со злым сарказмом («кровавый режим», «наши западные партнеры», «хотите, как на Украине?» и т. п.), и «святые девяностые» – в том же ряду: эти слова несопоставимо чаще произносит не завсегдатай «Ельцин-центра», а просоветский камрад, который ничего не забудет и не простит, или нынешний лоялист, ценящий существующие порядки именно на контрасте с девяностыми.

Но и они, отрицатели, предпочтут ироническое «святые», а не серьезное «хорошо, что девяностые прошли», потому что и здесь более органичен злой сарказм – высказывание о том, что девяностые, слава богу, ушли и не вернутся, более типично для иронизирующего блогера-либерала, который этим «слава богу» прокомментирует очередную перестрелку в Москве, или заказное убийство, или проявление народной нищеты.

Политическая ностальгия по девяностым проходит по категории «юмор» – даже если ты всерьез воспринимаешь октябрь 1993-го как положительный эпизод истории (разгром советских реваншистов, победа демократии), заявить об этом лучше посредством демотиватора «Спасибо деду за победу» с Ельциным – любое неироничное и развернутое объяснение непременно зазвучит фальшиво и само сдаст тебя с потрохами. Поэтому – лучше шутить, это не так обязывает; собственно, девяностые такая вещь, за которую меньше всего хочется нести ответственность, кем бы ты ни был – демократом первой волны или красно-коричневым, новым русским или не вписавшимся в рынок.

Или ребенком – и это еще один динамический процесс: прямо сейчас поколение действовавших лиц эпохи уходит в возрастную категорию 70+, а нынешние тридцати-сорокалетние, те, чьим голосом сегодня говорит Россия (медиа, масскульт, политика и даже отчасти уже и власть, которая у нас традиционно старше общества), в девяностые были именно детьми, а от детей история ждет, по крайней мере, первого подхода к переосмыслению, пусть и отягощенному пока и наследственными связями по семейной или учительской линии, и нынешними стереотипами, за каждым из которых прячется заинтересованная группа взрослых современников, и много чем еще, но сама по себе смена поколений благотворна для переосмысления – сын октябрьского танкиста из 1993-го может даже разделять отцовское отношение к Белому дому, но просыпаться ночами от флэшбеков или заливать их водкой уже не станет, «ничего личного». Точно так же и внук русских беженцев из Таджикистана, пусть он и сохранит переданное ему по наследству отношение к таджикам, всерьез страдать о своей судьбе будет вряд ли – поколенчески он уже не оттуда, и «геополитическая катастрофа», «разделенный народ» для него теперь цитата из актуальной пропаганды, не более.

Для поколения детей девяностые уже вопрос выбора, пусть и осложняемый диалогом с родителями или с теми, кого ценишь, и мы сейчас – очевидцы этого выбора, в котором и драма разделенного народа тридцатилетней давности рифмуется с кровью и дерьмом нынешних Донецка и Минска, и московский ОМОН 1993-го улыбается своим московским и минским наследникам в 2021-м.

В России сейчас положено бороться с фальсификацией истории, и, каким бы бесспорным ни был исходный антифальсификаторский посыл, стоит помнить, что даже новый памятник в Ржеве наследует не триумфу 1945 года, а драматичным спорам самого недавнего времени; еще в конце нулевых, буквально вчера, телевизионный фильм о чудовищных потерях в Ржевской битве сопровождался протестами и ветеранской, и патриотической общественности – но прошло пятнадцать лет, и вчерашняя спорная тема очередным кирпичиком легла в фундамент национальной памяти.

Вспоминая героев Брестской крепости, стоит помнить, что до книги военного журналиста Сергея Смирнова (а это рубеж пятидесятых-шестидесятых) никакой Брестской крепости в массовой памяти не было. И даже ленинградская блокада, бесспорная ныне, шла к своей бесспорности с боями – через политизированное забвение, цензуру, подмену акцентов, и нынешнее наше знание о блокадном городе – родом из ранних восьмидесятых, а вовсе не из сороковых.

Новейшая история так и прорастает – на стыке сегодняшней газеты и археологии, и чем неразделимее в ней добро и зло, чем меньше права на окончательный ответ у любого из очевидцев и соучастников – тем интереснее сейчас. Когда эпоха сожмется до абзаца в параграфе учебника, будет скучно, но уж сейчас-то, когда прежний консенсус рухнул, из его осколков можно составить и программу реванша, и панихиду, и уголовное дело, и мелодраму, и триллер. Даже штамп про время перемен можно подвергнуть ревизии – перемены были при Горбачеве, а то, что после – ну да, обрушившаяся конструкция несколько лет шевелилась по инерции, но время замирало, колебания угасали.

1992 год по плотности судьбоносных новостей кажется мертвым в сравнении с 1991-м – девяностые в какой-то мере потому и были такими ошеломляющими, что в них вдруг перестало происходить все, что было привычным прежде, и новая жизнь потому и была новой, что начиналась в безжизненном пространстве – на руинах политики, на руинах культуры, на руинах быта. Само слово «Россия» приобретало новое значение – в советской системе координат оно пряталось где-то в фольклорно-этнографическом шкафчике, в 1990–91-м стало именем антигорбачевского радикального политического проекта, и только потом началось медленное и странное движение к тому, чтобы Россия стала Отечеством для тех, кто жил в ней или оказался оторван от нее новыми границами.