Александр Быков - И золотое имя Таня…

Он и не запомнил, как написал своей Тане первое письмо. Вышло это само собой, легко, как будто вчера виделись. Писал о море, работе, ни слова о мореходке; немного прихвастнул для солидности, запечатал, отправил. И вот праздник – она ответила! Ничего в этом ответе не было, так, тотемские новости, пересуды да приветы – дорого было не это, дорог был сам ответ, Он, Николай Рубцов, ей все еще интересен. Он хранил это письмо в нагрудном кармане, перечитывал раз за разом понимая, что испытывает при одной только мысли о Тане… Вслед за первым последовало еще письмо. Потом переписка стала частью его жизни, не той, тралфлотовской, а какой-то другой, только ему понятной; той самой, про которую говорят «личная». Он просил фотографию, Татьяна все не слала. Тогда Николай решил сделать первый шаг и отправил свою. «На память Тане. Г. Архангельск. Тралфлот, 29. V. 53. Н. Рубцов». Фотограф, конечно, был плохонький, Коля вышел на снимке какой-то сутулый, но это было не главное – важно, что он в тельняшке и фуражке-форменке. Был и еще один снимок в бушлате. «Его на потом», – решил Николай.

Фото Николая Рубцова, подаренное Тане Агафоновой, 29 мая 1953 г, Архангельск

Фото Т. Агафоновой с подругой, подаренное Николаю Рубцову, 1953 г.

Работа на траулере изматывала его, после вахты Рубцов валился спать, как подрубленный. Робу выдали на три размера больше, экипаж над ним подшучивает постоянно. Шуточки там совсем не те, что в Тотьме, – соленые, морские, да и темы у моряков для разговора все больше про жизнь беспросветную, кабаки да баб. Коля взрослеет месяц от месяца. Он уже не краснеет от вопросов о том, когда впервые был близок с женщиной, отвечает, сплевывая сквозь зубы: «Давно, в детдоме еще…» Он видит порядки на корабле, восхищается капитаном, пьющим на мостике в шторм кофе, недолюбливает своих непосредственных начальников, которые к нему явно придираются и неуважительно зовут килькой и малявкой. «А когда подрасту, кем буду? – задается он вопросом. – Из подручного переведут в кочегары? И все так же весь в мазуте, весь в тавоте, а попросту говоря – замарашка, грязнуля… видела бы она меня таким… нет, нельзя. Надо учиться, хотя бы на механика, механик – это уже фигура, хоть на судне, хоть на производстве. Вот и предложение имеется в Кировский горно-химический техникум: заполярный край, высокая стипендия, общежитие, устройство на комбинат по окончании, наконец. Решено, буду учиться на горного техника. А как же море?» Николай еще долго размышлял об этом и решил, что романтику бурь сподручнее познавать в капитанском кителе, а поскольку такой карьерный рост у него не предвидится, так и бог с ним, с морем…

Заявление Рубцова об увольнении на корабле встретили с удивлением: рановато еще, досыта морской романтики не нахлебался. Но когда узнали, что парень едет учиться, одобрили и отпустили с миром. Сентябрь нового 1953 учебного года Николай Рубцов встретил на Кольском полуострове в качестве учащегося факультета маркшейдеров Кировского горно-химического техникума.

– Алло, здравствуйте, это Татьяна Ивановна, – она была довольна, что смогла дозвониться с первого раза.

– Скажите, почему дипломная работа о Рубцове не получила «отлично»? Может быть, виновата я, не надо было приезжать?

Научный руководитель внимательно выслушал вопрос.

– Никто ни в чем не виноват, так уж вышло, студент защищает свою работу, и если он делает это на «хорошо», кто ж ему поставит «отлично».

– А может, все-таки дело во мне? – беспокоилась Татьяна Ивановна. – Я же видела, как в комиссии на меня смотрели: с недоверием, как будто я это все придумала, – сказала она и расстроилась: – Сама виновата, конечно сама, а кто велел на склоне лет создавать себе ненужные переживания воспоминаниями о далекой юности? Молчала же об этом почти сорок лет.

– Конечно, Татьяна Ивановна, дело в вас, – раздался в трубке голос научного руководителя, – каждый, кто слышал о Рубцове-поэте, примеряет на себя чувства его лирического героя. Поэта все любят, а вот поэт любил вас, и, судя по всему, сильнее всех остальных своих женщин, поэтому у любого здравомыслящего человека возникает вполне нормальное чувство ревности: а что он в ней нашел?.. И каждый решает его по-своему. Вам тяжелы людские пересуды, ну да теперь уж ничего не сделаешь, ваши отношения с Рубцовым стали всенародно известны, и каждый может по этому поводу высказать свое мнение, хотя, по-моему, некоторые уж лучше бы помолчали…

– Вы знаете, – Татьяна Ивановна напрягла голос, – иногда мне кажется, что я зря все это затеяла, но я не могла отказать одному хорошему человеку.

– Вы о Вячеславе Сергеевиче?

– Да, о нем, он же меня упросил рассказать про Рубцова.

– А вы напишите воспоминания об этом, очень интересное продолжение рубцовской темы получится.

– Но ведь вы знаете, он так ужасно ушел из жизни, я считаю, что где-то непонятым и незаслуженно отодвинутым на второй план.

– Вот об этом тоже напишите.

Они еще долго говорили на разные темы, время от времени возвращаясь в Рубцову.

– Вы знаете, Татьяна Ивановна, продолжение стихотворения «Я умру в крещенские морозы…?»

– Знаю, как же, но не всё, кажется, помню начало.

– И все начало знают, но страшная правда – в последующих строчках:

– Вот покоя-то ему и нет! История жизни Рубцова вытащена на всеобщее обозрение, и эти «ужасные обломки» мы сейчас созерцаем.

– А почему ужасные?

– Потому что правда у всех своя: и у Дербиной, и у писателей-почвенников, и у разночинной братии «рубцеведов» и «рубцелюбов».

– Да, забыла совсем, – Татьяна Ивановна снова заволновалась, – меня же приглашали в Москву на телевидение в передачу про Рубцова, сказали, что будет его дочь, Дербина и писатели.

– Ни в коем случае не надо ехать, – быстро ответил собеседник, – им нужны только шоу и рейтинги, уж если здесь нет понимания, то на телевидении не будет и тем более. Все это затеяно ради сенсации: Дербина будет утверждать, что поэт умер сам, а она ему только пальчиками горло поцарапала, оппоненты будут обличать ее и обзывать волчицей. Ничего не решат, только переругаются и еще больше народ запутают.

– Так я и не поехала, – отвечала Татьяна Ивановна, – сказала, что болею…