Андрей Никитин - Остановка в Чапоме

Может быть, с Порьей Губой они поспешили. Впрочем, кто без ошибок? Куда хуже обстоят дела на востоке Терского берега. Вот откуда надо сселять людей! А как? Район большой, дорог нет, хорошо, если он сам туда раз в год попадает... Ничего, скоро и оттуда людей повезут. Так я познакомился с человеком, имени которого не хочу называть. Во-первых, не в имени дело, а во-вторых, я всегда буду благодарен ему за то, что он помогал мне открывать Терский берег. На райкомовском газике мы отправлялись на восток, через Кузреку, Оленицу, Кашкаранцы в Кузомень и Варзугу; на субботу и воскресенье ездили на лесные озера, откуда идет молевой сплав по семужным рекам. Он показывал мне здешние достопримечательности, знакомил с председателями колхозов, с бригадирами, охотниками и рыбаками, с работавшими в районе геологами.

Спортсмен, рыбак, охотник, он умел быть обаятельным, всем живо интересующимся человеком, который, как мне казалось, искренне желал всем добра. Он заботился о благосостоянии районного центра, поскольку это была его прямая обязанность, сочувствовал поморам, которые продолжали жить в старых, невзрачных и неблагоустроенных селах, разбросанных по пространству Берега, и дальней его мечтой было сселить всех их в Умбу, или, во всяком случае, ближе к райцентру. Тем более что в селах теперь проживало меньше трети всего населения района.

По его словам выходило, что в таком случае все "проклятые" вопросы благоустройства людей и сел, развития культуры, снабжения, медицинского обслуживания, школьного образования будут разрешены раз и навсегда. Не нужно думать о дорогах, электрификации, завозе продуктов и промтоваров, о строительных материалах, горючем; снимался вопрос о транспорте, но главное - районный центр сразу получал необходимую рабочую силу. Что касается добычи рыбы, то достаточно забрасывать людей на тоневые участки, куда им могли завозить продукты рыбоприемщики, каждый день в хорошую погоду забирающие улов.

План этот мы обсуждали с ним во время совместных поездок по Берегу, у костров на рыбалках, и надо признаться, он меня захватил. По тем временам план казался смелым и прогрессивным. Тогда укрупнялось все - магазины, больницы, школы, фабрики-прачечные, колхозы и совхозы, свозились деревни, строились гигантские откормочные комплексы, пусть и не обеспеченные кормами... Я уже рисовал в мечтах единый город-дом, обсевший скальный хребет, протянувшийся в море между заливами Большой и Малой Пирьей, с крытыми галереями, соединяющими этажи, с автономной системой жизнеобеспечения. И только потом стал понимать, что за насильственным сселением, за запустением Берега стоит не сила и разум, а бессилие и растерянность перед распадающимся хозяйством. Я вдруг с ужасом обнаружил, что подобные планы глубоко аморальны, поскольку людей попросту сгоняют в кучу, перетасовывают и переставляют, как деревянные фигурки, не имеющие ни разума, ни желаний, ни чувств.

Вот почему по мере того, как я знакомился с Берегом и с его людьми, совсем иначе глядевшими на действия моего знакомого, наши споры становились резче и все чаще мы расставались недовольные друг другом. За краткими летними посещениями Берега была осень, долгая зима и всегда ожидаемая весна. Они давали возможность размышлять о виденном и слышанном, сравнивать с тем, что делается в других местах. Именно в те годы я начал всерьез интересоваться жизнью деревни, пытаясь понять процессы современности, которые на селе представали особенно ярко и обнаженно.

В какой-то момент пришло решение - взглянуть на Берег самому: без упреждающих звонков из района, без "третьих лиц", участвующих в разговоре, когда тебя ведут если и не за нос, то весьма умело обходя нежелательные для выявления и обнародования стороны жизни.

Начало положила поездка в Варзугу. В глаза бросилось разрушение Берега, ветхие и ветшающие дома, заброшенные тоневые участки, являвшие следы когда-то полнокровной, а теперь еле-еле теплящейся жизни. Запоздалым стыдом вспыхнуло в памяти так и не выполненное обещание помощи оставшимся порьегубцам, которых, как я выяснил, с наступлением холодов попросту вывезли в Умбу, а оттуда пустили на все четыре стороны.

Тогда и поднялись забытые было вопросы: почему так происходит? Что за фатальные ураганы выкорчевывают вековые поморские села, гонят людей, словно стаи осенних листьев, по холодной земле в города - от родных рек, морских берегов, лесов и покосов? При мне закрыт был колхоз в Кузреке, ближайшем к Умбе селе; в Оленице и Кашкаранцах вместо рыболовецких колхозов учредили бригады гослова, и это было вроде бы хорошо, но сразу из деревень уехало несколько семей... Что случилось? И есть ли из создавшегося положения выход, который может стать альтернативой такой вот всеобщей эвакуации, идущей не только здесь, но и на всем пространстве деревенской России - из глубинки на центральную усадьбу, оттуда - в райцентр, далее - в областной центр... Ну а там в Москву, что ли? Всю страну сселять в Москву за продуктами и "дарами цивилизации"? Похоже, к этому все шло. Не случайно в одной из центральных газет можно было прочесть удивительный по идиотизму восторженный заголовок: "Глубинки" больше не будет!"

Пока я раздумывал, откуда начать знакомство с подлинным Берегом, один из геологов посоветовал съездить в Сосновку. Он работал на Берегу не один год, прошел его весь от Кандалакши до Поноя, знал людей и положение в колхозах, потому что опирался в своей работе на тех и на других. В отличие от рыболовецких колхозов Терского района - Сосновка принадлежала Саамскому району Мурманской области,- там люди вроде бы не уезжали, хозяйство было крепким, председатель - умным, в селе процветали подсобные промыслы, так что было на что посмотреть и о чем подумать.

Добираться туда оказалось не просто.

Из Архангельска на рейсовом пассажирском судне до Сосновки было всего часов десять хода. Этот путь оказался для меня закрыт: в горле Белого моря была, по словам моряков, "ледовая обстановка". И "Боровский", которого я прождал больше недели, в очередной раз повернул назад, в Мурманск, не пробившись через льды у Поноя.

Оставалось два варианта. Первый - лететь самолетом в Мурманск, чтобы оттуда воздухом добираться до Сосновки. По весне это было весьма рискованно - в Мурманске я мог просидеть две, а то и три недели из-за погоды или потому, что земля не просохла. Другой путь был морем: на "Соловках", идущих в Кандалакшу, добраться до Пялицы, чтобы оттуда на подручном транспорте или пешком преодолеть оставшиеся семьдесят-восемьдесят километров по берегу.

Так я оказался на борту "Соловков".

Мы стоим на рейде уже с полчаса, временами гудим. Басовитый звук пароходной сирены разбивает туман, периодически скрывающий берег, отражается в далеких распадках, глохнет над серым пространством вод, однако никаких признаков жизни на берегу не заметно. Вахтенный по-прежнему меня успокаивает: придут. Если не за пассажирами, то в буфет, за колбасой и пивом. К тому же на борту не я один - вон еще дедок, тоже до Пялицы билет брал, местный, за ним придут...