Сергей Решетников - Усть-Илимские истории. В честь 100-летия ВЛКСМ

– Ты Феофана Романовича уважаешь?

– Конечно, уважаю, а как же.

– Тогда выпей. Пей, тебе говорю.

Феофан Романович Коняев

Юра выпивает, и так происходит несколько раз. Меняется только голос и сам человек, подносящий стакан. Процедура остается неизменной. Грустной и траурной.

У могилы Юра стоит еле живой. Он напрягает все свои силы, чтобы не свалиться наземь и не ударить в грязь лицом. Он же дарга – начальник, представитель обкома комсомола. Надо достойно держать марку областной комсомольской организации.

Траурная процессия подходит к своему логическому завершению – погребению усопшего. Перед опусканием гроба в недра могилы по сложившейся традиции произносят траурную речь. Оратором, помимо воли последнего, стихийно выбирают Юру. Чьи-то сильные руки взгромождают его на табуретку. Вот уже Юра, как на трибуне, возвышается над толпой. Он стоял и не мог собраться с мыслями. Он не мог сосредоточиться. Алкоголь затуманил его сознание. Надо произносить речь, а Юра стоял, как парализованный. Пауза неприлично затянулась

«Ну ты че, говори уже, начальник. Мы слушать, аднаха, будем», – звучит нетерпеливый голос из толпы собравшихся и томящихся в ожидании продолжения церемонии односельчан.

Тут приключился курьез. Перед глазами Юры всплыл текст его собственной дипломной работы, которую он защищал в госуниверситете – речь Энгельса на могиле Маркса 17 марта 1883 года. Надо действовать. Наш герой не хотел никого обидеть. Молчать было уже опасно, и Юра начал декламировать с одной лишь разницей – имя Маркса он заменял на нашего – Феофан Романович. Его голос звучал торжественно и скорбно: «Перестал мыслить величайший из современных мыслителей. Его оставили одного всего лишь на две минуты, войдя в комнату, мы нашли его в кресле спокойно уснувшим – но уже навеки. Для борющегося пролетариата Европы и Америки, для исторической науки смерть этого человека – неизмеримая потеря…»

Из толпы провожающих Феофана Романовича в последний путь послышался плач и всхлипывания.

«…Уже в ближайшее время станет ощутимой та брешь, которая образовалась после смерти этого гиганта. Подобно тому как Дарвин открывал закон развития органического мира, Феофан Романович открыл закон развития человеческой истории: тот, до последнего времени скрытый под идеологическими наслоениями, простой факт, что люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством, религией и т. д. Что, следовательно, производство непосредственных материальных средств к жизни и, тем самым, каждая данная ступень экономического развития народа или эпохи образуют основу, из которой развиваются государственные учреждения, правовые воззрения, искусство и даже религиозные представления данных людей, и из которых они поэтому должны быть объяснены, а не наоборот, как это делалось до сих пор…»

Серди окружающих Юрия людей не было уже ни одного человека, который бы не плакал.

«…Таков был этот муж науки… Ибо Феофан Романович был прежде всего революционер. Принимать тем или иным образом участие в ниспровержении капиталистического общества и созданных им государственных учреждений, участвовать в деле освобождения современного пролетариата, которому он впервые дал сознание его собственного положения и его потребностей, сознания условий его освобождения – вот что было его жизненным призванием…»

Послышались громкие рыдания.

«…Его стихией была борьба, и он боролся с такой страстью, с таким упорством. Как борются немногие».

Теперь уже рыдали все.

«…Он умер, почитаемый, любимый, оплакиваемый миллионами революционных соратников во всей Европе и Америке, от сибирских рудников до Калифорнии, и я смело могу сказать: у него могло быть много противников, но вряд ли был хоть один личный враг. Пролетарии всех стран соединяйтесь».

Юра при этом нисколько не лукавил. Ведь наш Феофан Романович был действительно настоящим коммунистом нашего безграничного сибирского масштаба. Находчивость оратора Юры в этом событии была ничем иным как природной преемственностью поколений молодежи в достойном выживании при любой жизненной ситуации. Так добирался на третий съезд комсомола в Москву наш любимый герой Феофан Романович в образе шамана, так и Юра не уронил статуса дарги-начальника из ОК ВЛКСМ при произнесении траурной речи.

После погребения покойного Юрия на руках несли до места поминок. Там его усадили в красный угол на место самого почетного гостя. Каждый хотел выпить немного водки с начальником из Иркутска за упокой Феофана Романовича. И они поминали и пили. Пили и поминали.

У водителя обкомовской Волги закружилась, затрещала голова. Как будто бы на нее вылили бочку раскаленного свинца. В висках пульсировали вены. В ушах гудели грозные звуки пикирующего бомбардировщика. Он, опытный водила, был почти вне себя от усталости, от траурной и пьяной обстановки, в которую его невольно погрузила простая шоферская работа – возить начальство.

В Иркутске Юра пришел в себя возле Кировского отдела милиции…. Туда его привез шофер, у которого, как оказалось, съехала крыша. Он, внезапно свихнувшись умом, очевидно, вспомнив часы политинформации о борьбе партии и комсомола с пьянством и алкоголизмом, привез своего окосевшего начальствующего пассажира в ментуру, чтобы сдать органом внутренних дел. Какие резоны преследовал его воспаленный мозг, чем он руководствовался, понять невозможно. Но Юра был молодым и шустрым парнем, хоть и пьяным. Он на ходу, как маститый десантник с краповым беретом, открыв дверь машины, «катапультировался» на грязный асфальт. От удара о дорожное полотно его тело прокрутило, как волчок, несколько раз вокруг своей оси. Затем он сделал что-то похожее на двойной тулуп в фигурном катании. И его выбросило в придорожные кусты. Если бы Юра был еще одет в тулуп, ущерб мог быть менее значительным. Но было тепло. Пиджак, рубаха, брюки при падении порвалась в клочья, но Юра был спасен.

Далее Володя мне поведал рассказ Юркиной жены: «Вдруг послышалось поскребывание во входную дверь. Ночь. Я перепугалась. Спрашиваю: «Кто там?» В ответ тишина и опять скребущиеся звуки. Я отворила дверь. На пороге стоит зюзей мой Юрка. Одежда вся рваная. На теле царапины и кровоподтеки. Увидев меня, Юра жалобно так, с надрывом, произнес: «Галочка, ты понимаешь, Феофан Романович умер. Горе-то какое…»

Потом он зарыдал и плашмя свалился в коридор нашей квартиры, а ноги остались на лестничной клетке. Я его кое-как затащила в дом. Спал Юра на полу заботливо прикрытый пледом. Из происшедшего я ничего не могла понять, но и допустить, чтобы муж мерз на холодном полу, тоже не могла».