Денис Дубеев - Мемуары Барьериста

Разумеется, никакие меры против любимого чтения не помогли, и я оставался библиофагом еще много лет. Теперь вот читаю мало – этому много причин.

Был в моем классе один такой мальчик, который на окружающих очень приятное впечатление производил. И хотя я прекрасно помню его реальное имя, назовем его здесь Алексей. Был ли он на год-два старше других ребят – я не знаю, не помню уже. Правильное, аккуратное атлетическое телосложение сформировалось у него рано, на туповатого второгодника-двоечника он манерами никоим образом был не похож. Официальная успеваемость в школе, как явление в социуме вообще, уже не интересовала меня, и поэтому я просто не помню, какова была успеваемость у него. Он был «серьезный молодой человек», почти исчезнувший ныне как тип.

Жил он с матерью без отца, что было не редкость в те послевоенные времена. У них был свой маленький домик, довольно темноватый внутри, тесный двор, корова с теленком – вполне приличное хозяйство по понятиям нашего села. Он не просто «помогал мамочке по хозяйству» как я – он тянул все хозяйство как взрослый хозяин-мужик. Я бывал порою у них в доме, и мое впечатление сложилось именно таким. Мать его работала, я полагаю, не то в колхозе, не то в МТС и нахвалиться на мальчика не могла. Было это либо в то лето, когда мне было 12 лет, либо годом спустя. Я гулял по окрестностям, созерцая природу, людей, насекомых, растения, птиц, облака, прокручивая воображением вариации приключений из книг или а ля из книг, Алексей же в то лето подрядился водовозом обеспечивать водою колхозников на полях.

Поблизости от реки на ровном твердом травянистом пространстве был родник с очень вкусной водой, часть которой накапливалась в срубе колодца над родником, избыток же ручейком сбегал в речку вблизи. Алексей подъезжал с порожней бочкой на двуколке, вставал ногами на сруб, бросал в воду на длинной вожжине ведерко. Зачерпывал, вытаскивал, аккуратно в бочку переливал и снова бросал ведерко в тот сруб. Наполнив таким манером пузатую бочку, худощавый, достойно сложённый паренек отвязывал лошадь и ехал на полевой стан. Насколько я понимаю логистику колхозов среди бескрайних черноземных полей, поставив там полную бочку со свежей прекрасной водой, он перепрягал лошадку в пустую вчерашнюю бочку и обеспечивал подобным же образом другой полевой стан. Сколько же ездок делал он каждый день – увы, наш библиофаг, весьма внимательный к людям, болтая с ним у колодца о том и о сем, просто не догадался спросить, как не догадался спросить, сколько идет трудодней… или денег, если оформлено по МТС. И оформлено-то на кого. А когда Алексей со своею бочкою уехал, я занялся размышлением о том, почему это известняковые камушки в ручейке имеют прелестные зеленоватые, голубоватые и розоватые акварельные цвета, а вытащенные на воздух и обсыхая, приобретают все скучный сероватый цвет. Помнится, в те дни занимала меня еще одна тема. В чистейшем воздухе тамошних огородов, зарослей, лугов никак не укладывалось в голове совместное представление о воздухе как сплошном, прозрачном, ощущаемом телесно флюиде, с одной стороны, и представление о воздухе как о реальной «почти пустоте», с другой, так как относительные размеры молекул воздушных компонент и расстояний между ними соответствуют всего лишь нескольким мухам в комнате размерами довольно большой. Другими словами, если в зале летает сколько-то мух и мы смотрим туда, то картину на противоположной стене того зала мы видим сквозь зал или сквозь нескольких порознь витающих мух? Выходит так, что мы видим все это в природе вокруг нас не сквозь «воздух», как видим сквозь воду или стекло, но как бы сквозь «пустоту»? Это укладывалось, но с очень большим трудом. А то, что Алексей в это же время работал как взрослый, скользило поверхностно, не проникая сквозь эти барьеры вглубь. Вот вам и влияние книг, заполняющих душу, в которую уже не вмещается вместе с ними реальный мир.

Временами я сильно скучал, из ровесников не было с кем о многом мечтательно и умозрительно поговорить. Однажды пришла мне в голову мысль, как было бы хорошо, если бы все люди на свете были такими, как я. Но тут же я сам развеял ее в пух и прах – ведь в этом случае застопорились, остановились бы все работы на нашей Земле. Жизнь людей – это не жизнь бестелесных героев, которым авторы готовы подсунуть в готовом, исправном виде все то, чего потребует сюжет. Я же не умею делать реального ничего, и если все мы станем именно такими, как я, то мир развалится довольно скоро от нашей лени и неумения работать так, как работает масса прилежных, умелых людей, знающих туго, конкретно миллионы практических дел. Однако и эти правильные мысли оставались умозрительною игрой, образ жизни и мыслей уже не рационализировал я никогда, и мечтателем оставался всегда. Алексея же помню всю жизнь в веренице тех по-человечески замечательных тружеников-мастеров, которым посвящены другие линии моих мемуаров, здесь же тема одна – нелюдим, и все эти хорошие люди в данную серию не войдут.

С раннего детского возраста и практически по сию пору изредка снятся мне разнообразные удивительные сны, в которых реальные черты бытия причудливо и как бы ирреально сливаются с чувствами, коих в реальности нет. Словесный пересказ этих снов представляется мне невозможным прежде всего потому, что язык в основном состоит из слов, изначально возникших именно для коммуникации в сфере обыденных фактов, язык сохраняет эту основную функцию по сей день и до сих пор еще не выработал надежного словесно-грамматического аппарата для передачи субъективных переживаний во сне. В очень похожем положении находятся математики и физики, исследующие объективные свойства материи вне довольно расплывчатых, но все же известных рамок окружающего нас макромира, пророки религий, бесспорно слышавшие Бога, но тщетно пытавшиеся передать услышанное в проповеди на бытовом языке пастухов, да и поэты хотя б. В самом деле, читая иные бессмертные строки, можем ли мы быть уверены в том, что они продуцируют в нас именно те самые чувства, под влиянием которых явился в душе поэта именно этот стих, или они продуцируют в читателе хотя бы и возвышенные, но все же чувства иные, не те…

Возможно, когда-нибудь я займусь сочинением фантазий на темы запомненных снов, но мера вероятности этого очень и очень мала. Сейчас важно отметить здесь только то, что, во-первых, темы реального и нереального удачно сбалансированы в тех снах с убедительностью хороших произведений художественной литературы, а, во-вторых, иные из них оптимистичны, приятны, вселяют уверенность в себе и, как бы это сказать, содержат в себе благодать, другие содержат в себе сценографию успешной, хотя и суетной борьбы в миру с враждебными силами как сверхъестественными, так и мирскими, третьи (редкие, к счастью) являют собою тяжелый, жуткий кошмар, и, наконец, в своей совокупности все эти «вещие» сны значили для меня ничуть не меньше, чем книги, иллюзии или фантазии наяву. Изучая по школьному ходу лет историю Древних и Средних веков и дополняя ее художественной литературой, на основании собственных сновидений я отчетливо знал, из каких источников и корней росла идеология язычества и суеверий в те простые, безнаучные времена. В детстве я не мог еще ясно сформулировать эту мысль, и она существовала во мне в расплывчатой форме полуощущений и полупредставлений, если логику к ним привлекать. Дефиниции были затруднены, да и не с кем было бы мне в том нелепо атеистическом мире на эту тему болтать.