Павел Мухортов - Мы все в этом мире пришельцы!

Будучи курсантом Львовского военного училища, я женился. А не задолго до выпуска вопрос о разводе перестал быть вопросом, а лишь оставался проблемой времени. И где-то за месяц до того счастливого момента, когда мы попрощались бы со Львовом и разъехались офицерами в войска, в штаб училища на беседу меня вызвал полковник из отдела кадров погранвойск КГБ, специально прибывший из Москвы для утверждения кандидатур, отобранных для службы в данном ведомстве. Кандидатом был и я, проходя все стажировки в редакциях газет погранвойск. Но на беседе полковник недвусмысленно и ни сколько не лукавя спросил, как идут мои дела семейные и действительно ли я развожусь? Нисколько не удивляясь осведомленности органов, я сказал, что это так. Мне предложили подумать денек, поскольку для работы в погранвойсках при разводе я автоматически становился не пригодным. Я ответил, что думать бессмысленно, и уходил от полковника уже в лучшем случае будущим офицером сухопутных войск, не исключая и самого позорного варианта карьеры (по нашим, курсантским понятиям) – службы в железнодорожных войсках. В принципе, это уже меня не беспокоило, поскольку для себя я однозначно решил в армии долго не служить и уволиться при любом удобном случае, а точнее – как можно скорее и любым способом. Причиной этого решения послужил отнюдь не разговор с полковником из кадров, а… трудно точно сказать, что именно. Наверное, характер, всегда желающий нового.

И когда попал с легким недомоганием в госпиталь Среднеазиатского военного Округа, куда занесла лейтенантская служба после училища, решил, что уволюсь именно по состоянию здоровья. Хотя слухи уже ходили, что скоро можно будет увольняться по собственному желанию. Но доверять слухам судьбу – это уж слишком!

Позиция симуляции выработалась стихийно: мне плохо, скачет давление, нет аппетита, и никакие лекарства не могут заставить уснуть. Ничего не болит, просто чувствую себя плохо и беспокойно.

Я определил для себя ежедневную норму питания – почти концлагерную, – пару кусочков хлеба, котлету и чай в сутки. (Однажды, будучи курсантом, на пари – ящик пива – я не ел трое суток, и уже знал, что трудно выдержать лишь пару дней, затем к пище наступает безразличие). Медперсонал, конечно, сразу заметил мою голодовку, но заставить меня есть не смог. Я же делал вид, что от пищи меня тошнит. За неделю к такому рациону я привык, но исхудал за три месяца пребывания в госпитале, конечно, до костей.

В первую же неделю я научился и управлять своим сердцем, задавая ему любой ритм: так что врачи при ежедневных осмотрах недоумевали – за одну минуту мой пульс мог опускаться до пятидесяти ударов и подскакивать, переваливая за полторы сотни, а внешне я оставался безразличным к этому. Тоже я проделывал с давлением, но чаще старался при контрольных замерах держать его гипертонически огромным.

Сложнее пришлось привыкнуть к новому режиму сна. Ночью я старался не спать, а ходить по коридору отделения, надоедать «космически-сумасшедшими» разговорами о Вселенной дежурным сестрам. Днем тем более не ложился. Но спать-то было нужно, и выход нашелся: я научился перебиваться сном так – час под утро в своей кровати, затем, выходя с сигаретой посидеть на лавочке госпитального парка, спал с открытыми глазами по несколько минут, пока истлевающий окурок не начинал обжигать пальцы. Выдаваемое снотворное, конечно, попадало только в рот, а затем в унитаз или в окно. Но несколько раз из-за более строгого контроля пришлось таблетки и микстуру проглотить. Как удалось перебороть до одури душивший меня сон и слабость – не ясно до сих пор!

Пару раз в неделю меня водили на энцефолограммы. Оказалось, что токами в собственном мозге тоже можно управлять. В эти минуты я представлял себе самые безобразные картины собственно сочиняемых книг ужасов, и врач после процедуры всегда соболезнующе советовала постараться бросить курить, читать, думать и стараться больше спать.

В первые три недели, которые я провел в нейрохирургии, врачи, как мне кажется, ничего не подозревали о моей симуляции. И даже рискуя моей двигательной функцией, которой можно было лишиться в результате их исследования, все же взялись делать рентгеновские снимки головного мозга при помощи контрастного вещества, загоняемого в шейную артерию, ведущую кровь к голове. Врачи подозревали самое страшное – опухоль в головном мозге. На процедуру я согласился, так как совсем не подозревал насколько это опасно и больно, тем более что отступать было нельзя. Поставленная цель уже управляла моими поступками, доказывая лишний раз, что идея – самая сокрушительная стихия.

Меня попросили раздеться донага, уложили на больничный стол-коляску, отвезли в стерильную операционную, где переложили на специальный стол, крепко привязав к нему ноги, руки, торс. Осознав собственную беспомощность и безысходность, я осмотрелся: рядом стоял устрашающий своими размерами рентгеновский аппарат. Вокруг собрались несколько врачей и медсестер. Опытный нейрохирург, огромного роста, весомой комплекции и добрейшего облика, как я звал его в тайне Дядя Володя, обколол мне шею, делая анестезию, и взяв длинную и толстую иглу начал вводить в тело над ключицей, отыскивая шейную артерию. Когда, по его мнению, я был готов к впрыскиванию контрастной жидкости, к игле присоединили пластиковую прозрачную трубку и огромный шприц на пол-литра минимум, заполненные контрастом. До этого момента все происходило чинно, по-человечески, морально терпимо для пациента, то есть для меня. Теперь же возникло некоторое напряжение. Дядя-Володя попросил меня крепко сжать зубы и не открывать рот ни при каких ощущениях, а кроме этого – ни в коем случае не шевелиться.

Медсестра, с сильными мужскими руками, обхватила мою голову и придавила ее к столу, навалившись на меня всем своим телом. Одновременно на меня навалилось и беспокойство. Вторая медсестра застыла у пусковой кнопки рентгена. Глаза меня попросили не закрывать, и я с ужасом увидел, как руки нейрохирурга напряглись, и он, словно делая насосом заключительный качок воздуха в волейбольный мяч, с криком “Давай” и крепким матерком выдавил содержимое шприца в меня. Одновременно защелкал рентгеновский аппарат, и одновременно голова моя все же справилась с силой и массой “державшей ее женщины, из-за неожиданного ощущения, что внутри моего черепа вспыхнул обжигающий огонь, и одновременно я раскрыл челюсть и сделал выдох, как мне показалось, пламенем. Словно я на мгновение превратился в сказочного змея-горыныча! Затем внутренний огонь начал обжигать район ключицы, заныла правая рука, а затем мне показалось, что боль как будто парализовала мне половину тела. Пока минут пять проявляли пленку, боль стихла, но меня не отвязывали, оставляя возможность для повторной процедуры, если снимок окажется смазанным. Так оно и получилось. Правда, не ясно, от того, что я дернулся, или от того, что контраст в основной своей массе попал не в артерию, а под кожу, так как игла из моей шеи почему-то выскочила. И процедуру повторили еще раз, а затем и еще.