Татьяна Визель - Беседы со специалистами

Люся Диамидова. С этой институтской подругой жизнь свела меня очень коротко. В институте мы мало общались, т. к. Люся принадлежала к клану шикарных девиц, а я нет. Вместе с другой шикарной студенткой, Эммой Дранниковой, они вели какую-то загадочную и, как казалось, взрослую жизнь. Люся была стройной, с сочными чертами лица и мелко-кудрявыми, из кольца в кольцо, волосами. Голова ловко сидела на длинной шее. Эмма тоже выглядела ярко, обладала мягкими чертами лица, красила губы красной помадой, говорила нараспев. Учились они неплохо, но с другими студентами особенно не сближались.

Обе девушки бросались в глаза, и однажды в деканате решили обсудить моральный облик Люси и Эммы. Уж очень ярко они выглядели! За что их судили конкретно, я так и не поняла, но сразу было понятно, что руководство факультета хотело расколоть отличников на возмущение этими девушками, нарушающими мораль советского студента. Мне стали говорить, что моим мнением дорожат, ведь я примерная студентка, отличница (вспомнили!). Меня спросили, видела ли я что-нибудь предосудительное в их поведении. Я, конечно же, удивленно ответила, что не видела, и добавила: « Они очень красивые девушки». От меня отстали. Этот эпизод убедил меня в том, что официальное факультетское начальство было не прочь поощрить «стукачество». Опять же, такое было время.

«Стучать» мне совсем не хотелось, тем более, что я восхищалась и Люсей, и Эммой. Вскоре мне довелось немного приблизиться к их клану. На одном из институтских вечеров, на который приглашали мальчиков (студентов) из мальчишеских вузов, я впервые была модно одета. На мне была подаренная родителями на 18-летие прозрачная, как стеклышко, нейлоновая блузка с кружевами и черная муаровая юбка (солнце-клеш), которую сшила мама. Выглядела я на подобии Гурченко в «Карнавальной ночи», с которой мы особенно совпадали размером талии. Впервые за все институтские вечера, на которых я оставалась практически незамеченной, меня пригласил на танец красавец-кавалер, поразительно похожий на бывшего тогда в зените славы актера Алена Делона. А как его звали – Анжел! (сокращенно, правда, Алик). Удивлению моему не было предела. Потом меня приглашали и другие молодые люди, и я была в угаре. Однако дома расплакалась, жалуясь маме, что им нужна не я, а моя одежда. Ведь пока ее не было, никто не приглашал.

Мама успокоила: «Просто любому драгоценному камню, нужна оправа, иначе он не виден». Это утешило и запомнилось. Впоследствии я много раз имела возможность убедиться в справедливости маминых слов. Несмотря на проявленный ко мне интерес, Алик все же высмотрел в зале Люсю Диамидову и выбрал ее. Вскоре они поженились.

По окончании института мы стали тесно общаться с Люсей и Аликом так как оказались соседями по Останкино. Продолжается это общение в течение всей жизни. Вместе растили дочек, ездили отдыхать и, вообще очень сблизились. Люся стала прекрасным школьным логопедом, и ее дочка, которую я, так случилось, кормила собственным молоком, пошла по ее стопам.

То, что Алик выбрал Люсю, не удивительно. В нее был влюблен даже Высоцкий, с которым они вместе учились в школе. Он, как рассказывает Люся, пел ей под окном дома на Брестской улице свои песни, аккомпанируя на гитаре. Отец Люси, довольно крупный чиновник в МВД, приходил в гневное состояние, заявляя, что какая-то хрипатая шпана горланит у него под окном. Он кричал Владимиру: «Убирайся, иначе я тебя водой оболью!». Люся особенно не противилась отцовским выпадам, т. к. Высоцкий ей не нравился: рыжий, неказистый, хрипатый. Вот ведь как, не сработала интуиция. Впрочем, она нисколько не жалеет. У нее есть ее Алик.

Анечка Крешина. Одной из наиболее ярких фигур среди студенток группы была Анечка Крешина. Она всегда появлялась в немыслимых туалетах: если сапоги, то ботфорты предельной высоты, если мини – опять же, короче нельзя. Туфли – обязательно заморские, на высоченных каблучках. Сама она маленькая, складная, живая. Личико было бы хорошеньким, если бы не длинный еврейский «шнобель». Позже она одна из первых в Москве переделала этот нос на классический у знаменитого пластического хирурга в Грузии Сопе, с которым сумела закрутить роман. Эта роскошная Анечка была вообще не промах. Например, в комиссию по стипендиям в Институте она регулярно являлась в образе бедной, несчастной девушки.

Папа у Анечки заработал большие деньги во время войны и сразу после нее на фотографиях. Погибшие были практически в каждом доме, и родные хотели иметь копии их фотографий в виде портретов на тарелках, медальонах и т. д. Анечкин папа выполнял эти заказы. Они позволили обеспечить семье безбедное существование и купить дом в Малаховке, что в то время сделать имели возможность немногие.

Училась Анечка из рук вон плохо. Когда настало время выпускных государственных экзаменов, ее мама подошла ко мне в институте и попросила: «Танечка, я тебя умоляю, позанимайся с Аней. Она должна кончить институт. Приезжай к нам на дачу. Там вы сможете готовиться к экзаменам в полной тишине, никто мешать не будет». Отказать маме я, конечно, не могла и вскоре оказалась в доме, который тогда мне показался дворцом. На самом деле, это был довольно обыкновенный загородный дом, но полностью приспособленный для удобного житья – с камином и пр. У нас с Аней была отдельная комната. Такая обстановка обязывала меня не ударить в грязь лицом. Я замучивала бедную Анечку до того, что ее головка падала вниз, как у увядающего цветка. Однако знания я в нее вложила по максимуму. Экзамены она сдавала после таких мучений на удивление хорошо – на четверки. Больше всего мы все, включая саму Анечку, боялись экзамена по истории партии. Необходимо было знание всех съездов и пленумов КП СС – сдатами, темами, выступлениями.

Настал этот день. Анечка взяла дрожащей рукой билет и, когда поняла, что материал ей знаком, и она может ответить, ей с непривычки стало дурно. Ноги подкосились, глаза закатились, и она стала оседать. Председатель комиссии вскочил со своего места, налил в стакан воду, торопливо подбежал к ней и не дал ей упасть. «Еще помрешь из-за вашей партии…», – прошептала в беспамятстве Анечка. Вся комиссия обомлела и замерла. Хорошо, что председатель оказался порядочным человеком, а то все кончилось бы весьма печально. Такие были времена.

Анечка всегда восхищалась собой. Приходя с какой-нибудь вечеринки, она, как правило, говорила: «Я была такая очаровательная, такая очаровательная, мне даже неудобно было». Наверное, такой способ жить очень выгоден, потому что Анечка до старости осталась удивительно моложавой и полной сил.

Много лет, правда, не до самой пенсии, Анечка работала логопедом в одной из неврологических клиник Москвы. Больные любовались ею, всегда «прибранной» (по ее же собственному выражению), и им становилось лучше.