Андрей Буровский - Холод древних курганов. Аномальные зоны Сибири

– Лен, а ты как считаешь, новые русские это понимают?

– По-разному… Мужики из предпринимателей себе обычно кого ищут? Они же тоже самоутверждаются. Если тебя самого комплексы к земле тянут, кого тебе тогда нужно? Да того, кто согласен на роль семейного придатка, заранее готов. Того нужно, кого можно об колено ломать и чувствовать, какой ты сам умный и сильный. Или кто сам активничает, нового русского себе ищет: делай со мной что хочешь, только обеспечь. Женщина самостоятельная ведь этого делать не будет, вы же понимаете, Андрей Михалыч, и на роль придатка она совершенно не годится…

Такой вот разговор состоялся уже после этой истории.

А до нее – разбирайтесь сами, идиллия там была или не идиллия, в этой семье, а только было вот как: Дмитрий Сергеевич появлялся в доме на несколько часов, исключительно для того, чтобы выспаться. Катю он почти что и не видел, а если видел – не знал, о чем с ней говорить. Он никогда не занимался с ней. Ни разу за все время службы Лены не проговорил с ней больше нескольких минут. Лена читала с Катей, ходила с ней гулять, рассказывала сказки, мыла ее, учила всяким простеньким, но полезным вещам.

– Посуду ведь все равно надо мыть! Так почему не сделать это весело?!

И они с Катей-Аурелией мыли посуду весело и с удовольствием, а потом шли гулять. В плохую погоду лепили пирожки или делали торт… Дмитрий Сергеевич все удивлялся, зачем Лена печет торты и учит этому Катю. Да еще приносит ему, валящемуся от усталости, эти тортики в кабинет.

– Пусть она учится делать что-то по хозяйству…

Дмитрий Сергеевич дико уставлялся на Лену: что за чепуха?! Женщины его круга не занимаются такой ерундой, как всякое домашнее хозяйство! Этим занимаются разные дуры, которые не успели ухватить своего, не крутанулись, не сумели разбогатеть, набить зоб свой, подняться над серой массой быдла, которое работает и само печет пирожки…

– Еще это способ любить вас, Дмитрий Сергеевич. Я хочу, чтобы Катя вас любила, и хотела бы делать что-то приятное для вас. Почему бы и не тортик?

На такие речи Дмитрий Сергеевич смотрел еще более дико, и Лена видела – он старательно пытался думать, причем о чем-то страшно непривычном. Умный человек на четвертом десятке даже сопел и кряхтел от таких сложных мыслей, и лицо у него делалось несчастное.

Трудно сказать, насколько привязалась Катя к отцу, но к Лене привязалась чрезвычайно. И еще к огромному Пушку, злополучному коту-кастрату. Несчастного Пушка изуродовали месяцев в пять, и он теперь делал только две вещи: жрал и спал. Больше всего это животное походило на огромную мохнатую колбасу, из которой спереди торчит круглая голова с глазами навыкате, а сзади хвост – всегда под одним и тем же углом, потому что двигать Пушок мог только самыми последними суставами хвоста. Те, что ближе к попе, тонули в геологических слоях жира, почти что не двигались. Голова тоже двигалась плохо; если Пушок хотел что-то увидеть, он поворачивал не голову, а всю передняя часть тела, или даже поворачивался весь.

Валентина Николаевна иногда с Пушком «играла»: ставила его на лестнице, благо квартира на двух уровнях, и пинала сзади. Даже не пинала, а так – придавала ускорение. Кот, издавая пронзительное «У-ууу!!!», семенил вниз по лестнице, не в силах ни остановиться, ни свернуть. Он набирал такое ускорение на лестнице, что бежал через всю комнату, влетал в кладовую, открыв ее головой, и только там мог остановиться, развернуться вокруг своей оси. Но когда котяра уже собирался выскочить из кладовой и удрать, его снова ловила хохочущая Валентина Николаевна, тащила наверх. Кот шипел, плевался, завывал, но пустить в ход когти у него никак не получалось – слишком медленно кот двигал своими заплывшими, едва ходящими в суставах лапами. Согнуть лапу он почти и не мог, потому что лапа у кота больше всего напоминала валик подушки.

Но видимо, что-то нормальное, кошачье, свойственное всему живому все же оставалось в этом заплывшем дурным салом, изуродованном существе: кот забирался на Катю, на руки, обхватывал за шею передними лапами, мог часами петь громко, как моторная лодка. Лене приходилось перекрикивать кота, если она читала Кате.

Когда готовили что-то в кухне, кот укладывался на стол, прямо на тесто, и приходилось его сгонять; тогда кот перебирался на колени к Кате или к Лене и пел, как подвесной мотор.

В спальне Кати стояла специальная кроватка для Пушка – точно такая же, как у девочки. Катя перед сном укладывала кота в эту кроватку. Она даже пыталась одно время надевать на кота ночную рубашку, но он так шипел и плевался, что Лена без труда уговорила Катю играть с котом как-то иначе.

Кот упорно не желал спать под одеялом, а на подушку клал не голову, а хвост… но это уже другое дело… Главное, что кроватей в спальне было две, и Катя часто шалила – забиралась в кошачью кровать; как-то раз она там на самом деле заснула, а Пушок улегся рядом, нисколечко не возражая.

Так что в доме все-таки жили любящие друг друга и преданные друг другу существа.

А Валентина Николаевна… спала до часу дня, потом орала на прислугу, вяло шаталась по косметическим кабинетам и магазинам, каким-то женским клубам, валялась на диване перед видеокомбайном, часами смотрела телевизор. Лена ни разу не видела, чтобы она села за компьютер, раскрыла бы книгу, пыталась что-то сделать руками. Это было дико Лене; она не понимала и не очень уважала вторую жену хозяина, старше ее самой лет на пять.

Конечно, Валентина Николаевна презирала Лену – не сумевшую подняться, встать над стадом серого быдла, которое само моет посуду и печет тортики. А тут еще это быдло жило весело и с удовольствием, без раздирающего рот зевания посреди дня, без мучений, как убить побольше времени. Орать на Лену и обижать ее Дмитрий Сергеевич запретил; от этого Валентина Алексеевна ненавидела Лену еще больше.

Ну и, конечно же, Катя… Лена прекрасно видела, что Валентина Николаевна люто ненавидит Аурелию, особенно с того времени, когда сама понесла. Понятна была и причина: наследство. Быть матерью единственного наследника или одного из нескольких – это для нее оказывалось таким важным, что при одном виде Кати Валентине делалось нехорошо.

Никак нельзя сказать, что Валентина Николаевна вести себя не умела. Еще как умела! По сравнению с ней как раз Лена казалась наивной простецкой девчонкой, у которой что на уме, то и на лице написано. Но как ни улыбалась Валентина Николаевна масляной улыбкой, как ни прищуривала глаза, ни тянула, сюсюкая, слова: «Ой! Вот она, и наса детоцка!» – а сразу было видно, с каким удовольствием она сомкнула бы на детском горлышке длинные, тонкие пальцы с кроваво-красным лаком на ногтях. Прищур глаз будил в сознании не уютные материнские выражения, а прищур хищника перед броском через заросли, напряженное внимание солдата, поднимающего ствол над бруствером, прищуривающегося туда, где перебегают фигурки в чужих мундирах.