Сергей Эфрон - Переписка

Твой брат С.

St. Gilles-sur-Vie Av. De la Plage. Ker Edouard

Vendée.

Дорогая моя Лиленька,

Чего же ты замолкла? Неужели таков твой ответ на мое последнее письмо? Если да, то ты нехорошо перемудрила. Но Бог с ним, с моим последним письмом.

Всю последнюю неделю ты и Вера мне снитесь ночами. И я, как старая баба, в тревоге — все ли у вас благополучно. Нехорошо молчать месяцами. Любовь обязывает хотя бы к ответам на письма.

— Сейчас я уехал из Парижа. Живу в крошечном рыбачьем городке на берегу океана. Первую неделю, как приехал, только ел и спал, так устал от парижской беготни. Сейчас пошла вторая неделя. Илья Григорьевич тебе, верно, уже рассказал о моих парижских литературных делах. Я просил его зайти к тебе.

На мое несчастье его отъезд совпал с моим временным безденежьем и я ничего не смог послать ни тебе, ни Вере. Не объясни это невниманием.

Много пишу. Недавно напечатали еще два моих рассказа. [124]Скоро будет случай — переправлю тебе.

Зачал в Париже боевой литературный (оч<���ень> левый) журнал, о к<���отор>ом тебе расскажет Э<���ренбург>. Но не верь его углу зрения. Он во многом не прав.

Мне здесь живется прекрасно. Мож<���ет> быть с Коктебеля не чувствовал такого отдыха. Но море здесь совсем другое — холодное, пустынное и злое. Вокруг пустынные дюны, кой-где поросшие кустарником. Когда-то за этими кустарниками отбивались вандейцы.

У нас маленький домик — в две комнаты, полный карточек лихих моряков (наш хозяин во всех видах). Все и все здесь пропахли рыбой, даже молоко отдает сардинками. За дверью гудит прибой. Злющий ветер засыпает глаза песком.

Буду здесь жить месяца четыре. После Парижа очень хорошо пишется.

Мой сын загорел и вырос. Он большеглаз, круглолиц, беловолос — обворожительно ласков. Говорит пока очень мало. Начал только ходить.

Аля болтает по-французски лучше меня. Читает запоем французские романы.

Марина много работает и не все печатает. В последнее время очень туго с книгоизд<���анием>.

Что будет зимою — совсем не знаю. Живем «на авось, да небось».

Ты мне так и не написала, где (на каком парижском кладбище) наша могила. И я до сей поры не мог ее найти.

Ну, до свидания, Лиленька. Будь добрее и пиши чаще. Жду-у! Вера — та обо мне совсем забыла. Обнимаю крепко.

Твой С.

Дорогая моя Лиленька,

Захотелось поговорить с тобой перед сном. Сейчас полночь. Тикают часы. За дверью шумит океан. Тихо.

Далеко, далеко, словно «на том свету», в доме № 16 — в Мерзляковском переулке — ты. Живая, во плоти, настоящая, а не призрачная, какой встаешь из писем.

Москва, Мерзляковский — ты — это не три тысячи верст, нас разделяющих, а девять лет (!!!) жизни. И конечно именно эти девять лет главное, и ты о них ничего не знаешь.

Вот сейчас бы шагнуть тысячеверстным шагом и войти нежданным гостем в твою комнату. Я часто вечерами, засыпая, представляю себе такую нашу нежданную встречу.

Подымаюсь по лестнице, звоню.

— Елизавета Яковлевна дома?

— Кажется да. Елизав<���ета> Як<���овлевна>, вас какой-то там господин спрашивает.

А «какой-то там» стоит в передней и в груди «тук-тук-тук». Такие мысли кончаются всегда страшными снами. Погоня, ловля, полеты и падение с ледяным штопором в спине.

Бывает и другой сон. Я брожу по Москве — к тебе пробираюсь. Кривыми переулками, проходными дворами, под всевозможными личинами. И попадаю все не туда. То квартира не та, то от злых людей удираю. Тороплюсь, тороплюсь, а душная тревога растет. И кончается всегда плохо.

Мне почему-то кажется, что ты начнешь угощать меня какао и овсянкой. И непременно заставишь меня выпить три чашки со взбитым желтком. А потом заставишь меня лечь спать. Потому что тебе будет казаться, что все девять (а ко дню нашей встречи наберется больше) лет я ничего не ел и совершенно не спал.

(А м<���ожет> б<���ыть> сейчас же обидишься на меня до слез за то, что я недостаточно оценил твое какао, или не рассмотрел занавесок на твоем окне).

Сотню раз повторишь мне, что я совсем, совсем не изменился и каждый твой возглас будет обозначать, что я ужасно изменился и что ты не хочешь этого видеть.

А вот ты, судя по твоей карточке, действительно в главном не изменилась совсем. Только волосы поседели.

Ну, довольно. Ложусь спать. Перед сном, вернее, чтобы вызвать сон, буду читать английский роман Les Hauts de Hurle-Vent, Emily Brontë (англичанка), во франц<���узском> переводе. [125]Половина персонажей — «самое привидение».

Усну под вой вандейского ветра.

Спокойной ночи. Обнимаю крепко. Пиши!!!

Твой С.

Дорогая Лиленька,

Получил твою «телеграфную» открытку. Неисправимый ты человек. Ведь я ровно ничего о тебе не знаю. Ты умеешь даже длинные письма писать так, что из них ничего о тебе не выудишь. Не знаю ни о твоей работе, ни о твоем досуге (если таковой имеется), ни о твоем круге, ни о твоих ближайших друзьях — ни о чем. И каждое письмо кончается обещанием прислать следующее — очень подробное.

Мне, по понятным причинам, писать труднее. Этих причин у тебя нет. В чем же дело?!!

Кончается лето. Через несколько дней я выезжаю в Париж продолжать свою редакционную работу. Кажется очень поправился. Но работа предстоит трудная — боюсь, что и поправки не хватит. Материальн<���ые> дела гораздо хуже, чем были раньше, но пока жить можно.

Георгий и Аля очень здоровы (тьфу не сглазить) и милы. Особенно Георгий, к<���оторо>му уже l1/2 года. Посылаю его карточку.

Зимой выходит ряд новых Марининых вещей (замечательных!). [126]Я пишу очень мало и все какая-то дрянь получается. Хоть бросай. М. б. от океана, к<���отор>ый действует одуряюще.

К Марине, ко мне, к нашим друзьям и сотрудникам — за границей громадное большинство относится враждебно. Это не огорчительно, ибо так и должно было быть. Но зато на друзей пожаловаться не могу. Встретился и подружился с замечательными людьми. Даст Бог и ты когда-нибудь с ними встретишься, приходится ограничиваться довольно туманными описаньями.

Я от очень многого отошел и многое вижу в новом свете. Но об этом при свидании.

Не думай, что я оторван от России. Я знаю почти все, что у вас выходит, и вижу очень многих приезжающих. Но, конечно, ничто (никакая добрая воля и внимание к русской жизни) заменить Россию не может. Дождаться не могу своего возвращения.

Ради Бога, напиши наконец на каком кладбище наша могила. Не знаю — к<���отор>ый раз спрашиваю.

Радуюсь за тебя (и завидую!), что отдыхаешь в прекрасной Псковской губ<���ернии>. Скучаю по лесе. Здесь только песок и океан (хорошее «только»!). Надоел океан своим однообразием ужасно. Наше Черное в сто раз лучше. Море без берега дает мало.