Марина Цветаева - Тетрадь вторая

Пасифая:

Роковая любовь к Минотавру.

Минотавр: чудовище: полу-человек, полу-бык. Две версии: по одной Минотавр сын солнечного быка и Пасифаи, по другой — Минос получает Минотавра из бездны морской, в дар от Посейдона. Так или иначе: страсть Пасифаи к Быку. Ревность Миноса к Минотавру. Минос запирает Минотавра в лабиринт.

Додумать: кто господин: Минос или Минотавр? Кто Минотавр: узник или царь лабиринта? Мне мнится, что Минос в союзе с Минотавром, Минос в Минотавре нуждается, ибо Минотавр пожирает его данников. Минотавр — олицетворение кровавой мрачности самого Миноса. Убивая Минотавра, Тезей освобождает и самого Миноса.

Если же Минотавр — владелец лабиринта и Минос ему подвластен, то: Минотавр требует кровавых жертв.

Лабиринт: звездное небо. (Пусть перекликнется.)

— Дай Бог! —

— Вставай, кто не спал!

(первое слово Тезея)

записи на полях тезея:

за чистой далью

Линия полей...

Это был первый акт моего женского послушания. Я всегда хотела слушаться, другой только никогда не хотел властвовать (мало хотел, слабо хотел), чужая слабость поддавалась моей силе, когда моя сила хотела поддаться — чужой.

...И подаждь нам силу и крепость

К продолженью ученья сего.

...Теперь, захотев быть счастливой, осознав не только свои обязанности, но и права, я вижу, как я глубоко несчастна.

Возвращение Тезея:

Тезей в вещем сне видит оставленную Ариадну, — ее плач, приближение Диониса, ее диалог с Дионисом. (...Ты берешь меня насильно, с насиль<���ственных?> неб<���ес?> куда ты меня восхищаешь я буду сиять только для него.) Уносящаяся колесница.

И пробуждение: он видит (зритель не видит), как Эгей бросается в море. Или: гонец.

О другом:

От этой болезни: времени — нас лечит только то, что из времени уводит: музыка, работа, любовь. Все остальные занятия — тщетны.

(NB! Любовь есть только вид времени, его острая форма. — 1932 г.)

Спрут зимой гложет и сосет свою ногу.

Борей (зимний ветер) из Фракии.

Фиалковые струи Гипокрены.

Кругоземельный Океан.

Одежда Тезея: Шлем. Красный хитон. Сверху плащ.

Лемносский пламень (ныне потухший вулкан).

Вопленницы.

О другом:

Колени: колыбель: каюта.

Я любовь свою как купол

Опускаю над тобой.

В колыбель моих колен

Неутомимо и неутолимо — люблю.

Аэропланы — как летаргия.

ивы...

Дерева — как взрывы.

Дерево — как фонтан.

О, вечная песенка:

Если б встретиться раньше!

Дней тихие стада,

Идите тихо.

Письма, ношенные на груди —

Нечитаемы

(NB! те, сложенные в конверт, те — нечитаны)

Сердце ушло — со всеми солдатами!

Вулкан, извергающий слезы и строфы.

Прага

Октябрь-ноябрь 1923 г.

(Карандашом в книжку, очень сокращённо и почти совсем стерто)

Вернувшись лежала как мертвая на полу.

Я перед Вами не виновата (я Вас тогда не знала), я перед любовью виновата, я готова была молиться, у меня была вера отчаяния. Господи, сделай чудо, дай мне поверить в тебя (в любовь). Ибо если Бог — один, любовь — одна, ибо если Бог — есть, любовь — есть. А потом подумала: смерть. Это было огромное облегчение, единственная возможность в этот час. Смерть и мост. В тот час.

Думаю о смерти с усладой, ибо:

У живущ<���их?> — жизнью веселой

Далеко не веселая жизнь!

Держите меня крепче, не уступайте, не возвращайте меня — жизни. Столкните лучше в смерть. Дело не в том чтобы писать стихи.

Такое можно рассказывать, когда впереди достаточно времени, чтобы забыть, т. е. будущее целой ночи или целой жизни.

(Я же не <���пропуск одного слова> преступник?)

Такое можно рассказывать, когда есть уверенность, что другой знает, как ты его любишь.

После Вас — никого: лучше смерть.

Вы единственный кто попросил у меня всей меня, кто мне сказал: любовь — есть. Так Бог приходит в жизнь женщин.

Поверьте в меня.

Если бы Вы были со мной, Вы бы увидели, что я изменилась. Моя болезнь — это только Ваше отсутствие в моей живой жизни. Когда Вы уходите — я как призрак.

И все-таки я не была легкомысленной.

Я вернулась домой полумертвая. Ни Г., ни Минос, ни Апостол Павел не помогли. Постояв локтями на столе, — потом полежав на полу — не ставя вопросов, не <���пропуск одного слова> собственных ответов, зная только одно: умереть! — я наконец прибегла к своему обычному лекарству: природе. Вышла на улицу и сразу — на тепл<���ые?> крылья ветра, в поток фонарей... Ноги сами шли, я не ощущала тела. (Р<���одзевич>, я поняла: я одержима демонами!) Это было почти небытие, первая секунда души после смерти.

Этот рассказ. Что в нем было такого ужасного? Да то, что я, рассказывая, видела себя воочию, что вороша весь этот прах, ощущала его как <���пропуск одного слова> — это была очная ставка с собой. И что я почувствовала? Отвращение.

Стена между нами росла с каждым моим словом. Ваше любованье им было мне н<���ожом?> в сердце, Вы становились его союзником, т. е. моим врагом, почти им. Каждая Ваша у<���лыбка?> говорила: «Поделом! Умейте отличать ценное от неценного». Это звучало как исповедь текущего часа, точно всё это случилось вчера. На меня сегодня вставало и шло всё мое прошлое, мое <���пропуск двух-трех слов> прошлое, и оно уводило меня от Вас, вырывало меня у Вас, обращало мою любовь к Вам (святыню!) в эпизод. Вы, выслушав, не могли мне верить, я, рассказав, могла ли себе верить сама?

Это было отчаяние.

Вообще, после нашей встречи я перест<���ала?> ценить себя. Я завидую каждому встречному, всем простым, вижу себя игралищем каких-то слепых сил (демонов), я сама у себя под судом, мой суд строже Вашего, я себя не люблю, не щажу.

Вы — это моя совесть, говорящая мне прямо.

Ужасает меня (восхищает) непримиримость Вашей любви.

Ни кольца, ни посвящения, никакой памяти, мне это сегодня даже было больно. Или всё — или ничего. Не всё — так ничего. И это не фраза, это Ваша суть. ( — «Видите, я Вам открываю все карты!» — «А у меня совсем нет карт».) В таком отказе — царственность владения: из моего мне же даришь.

Вот за это — и за осенние листья в парке — и за молчание на улице —