Буренин Николай - Николай Евгеньевич Буренин «ПАМЯТНЫЕ ГОДЫ»

В то время Неаполь “звучал” с утра до ночи. По утрам - крики разносчиков, продающих овощи, фрукты и всякие морские чудеса, скрип колес огромных грузовых колесниц, щелкание извозчичьих бичей… И всё это покрывал быстрый неаполитанский говор с сотнями своеобразных восклицаний. То тут, то там звучали резкие голоса женщин, необычайно живо жестикулировавших, передававших друг другу новости, хотя одна из собеседниц стояла на улице, а другая высовывалась из окна в пятом этаже. Переругивались с величайшим азартом кумушки,-того и гляди, вступят врукопашную… Шумы, крики заполняли воздух, пронизанный яркими лучами солнца, заливавшего город и синий Неаполитанский залив.

По вечерам, до глубокой ночи, под окнами звучали мандолины, гитары, пели певцы и певицы и надоедливо гремело заводное американское пианино, недавно осчастливившее Италию своим появлением. Стояло это пианино на тележке с впряженным в нее маленьким осликом, и такой несчастный вид был у этого ослика, будто он страдал за все тяжкие грехи прародителей.

Среди итальянцев было много “самодеятельных” певцов.

Помню, однажды я проснулся часа в три-четыре утра: разбудила меня несшаяся в мое окно откуда-то издали чудесная песня. Город еще спал, ничто не нарушало тишины, слышен был только голос певца, а пел он от всей души, с большой теплотой и выразительностью.

Узкий переулок с высокими каменными домами, в который выходило мое окно, являлся отличным резонатором. Голос несся вверх и, отражаясь от каменных стен, приобретал особую насыщенную звучность, - не верилось, что источником ее являлась маленькая фигурка человека, бодро и беспечно поющего, совершенно не заботясь о том, слушает его кто-нибудь или нет.

Посредине переулка шагал рыбак; через плечо у него висели сети, в руках - корзина.

В песне рассказывалось об окне, которое светилось, но стало темным, так как любимая Нинелла умерла. Певец так искренне пел О своем горе, что сердце замирало, слушая его! Трудно было разобрать, красота ли голоса так трогала, или выразительность пения, нослушать хотелось без конца. Жаль стало, когдаголос удалился и затерялся где-то вдали.

Когда за утренним кофе мы встретились с Горьким, он спросил меня:

- Слышал? Не спал?

- Конечно, слышал. - То-то же!

***

Впечатление от Неаполя еще больше усилилось, когда мы попали в самую гущу рабочей массы, встретившей Горького как великого поборника за освобождение рабочего класса и провозвестника свободы.

Не прожили мы и двух дней в отеле “Везувий”, где остановились, как к Горькому явились делегаты от рабочих организаций и пригласили его на митинг у Биржи труда, устраиваемый в его честь.

Утром следующего дня из окна нашего отеля на набережной Санта Лючия видно было, что ожидается что-то особенное, из ряда вон выходящее.

Наряд карабинеров, приставленных к отелю, был усилен, патрули ходили то в одну, то в другую сторону. Забавные, будто опереточные, жандармы в своих треуголках с пестрыми султанами, надетых поперек головы, в коротких накидках, в брюках с красными лампасами, в белых перчатках, пальцы которых подчас были слишком длинны, так что руки производили впечатление птичьих лап, неразлучными парочками чинно прогуливались взад и вперед посредине набережной.

Неаполь. А. М. Горький едет на митинг к Бирже труда. 1906 год.

Парапет у моря, против отеля, был усеян самой разношерстной толпой. Люди группами сидели или спокойно прогуливались, чего-то ожидая.

Слышался шум голосов. Шутки сыпались со всех сторон, и больше всего доставалось “охранителям порядка”.

Отличались вездесущие, пронырливые неаполитанские бездомные мальчуганы. Они всюду сновали в своих живописных костюмах, не поддающихся никакому определению, так как нельзя было понять, где начало, где конец какой-нибудь курточки или штанишек и как они держатся на их обладателе. Загорелая кожа сквозила то тут, то там, и казалось, что именно так и надо, - по крайней мере, одеты все пособственному усмотрению и вкусу.

Заметно было, что с каждой минутой толпа прибывала. К часу, когда был подан для Горького экипаж, толпа стояла плотной стеной против подъезда отеля, и полицейские едва ее сдерживали.

Люди плотно окружили экипаж, так что ехать можно было только шагом, с большим трудом продвигаясь вперед. Упряжка была на английский лад, считавшаяся в Италии самой нарядной: пара лошадей в шорах; скромная, но изящная сбруя из тонких черных ремней только местами скреплялась бронзовыми украшениями, в которых отражалось яркое солнце и причудливыми звездочками вспыхивало то тут, то там на породистых иссиня-вороных конях. Кучер одет в сюртук с золотыми пуговицами, в белые лосины и ботфорты с отворотами из желтой кожи, цилиндр с кокардой, на груди в петлице - букетик живых цветов.

Совсем новенький экипаж-открытое ландо, внутри обитое светлой кожей, - блестел черным лаком. Впечатление было такое, что мы едем на какой-то большой праздник.

Кучер щелкал бичом со всей горячностью итальянца, убеждая окружавших людей дать дорогу экипажу, но ничего не помогало.

Не прошло и нескольких минут, какна подножках примостились какие-то парни, на крыльях ландо повисли другие, а на кОзлах, рядом с кучером, к полному его отчаянию, очутился старик, худой как щепка, весь ободранный, который среди общего шума и криков пытался рассказать Горькому о своей жизни, о своих идеалах и стремлениях. Проезжая каким-то переулком, он, словно, птица, вдруг раскинул свои длинные, сухие руки, снял широкополую шляпу и замахал ею, показывая куда-то вверх. Его седые волосы живописно развевались по ветру, и на бронзовом, в глубоких морщинах лице загорелись черные глаза.

А вверху, на шестом этаже, чуть не вываливаясь из окна, высовывались женщины и дети, они что-то кричали, махали красными платками.

Да и как можно было разобрать слова,когда на протяжении всего пути гудела толпа и почти во всех окнах, на балконах, даже на водосточных трубах висели люди, махали платками, зонтиками, палками и в воздухе стоял непрерывный, ликующий стон: “Да здравствует Горький!”, “Да здравствует великий художник!”, “Да здравствует русская революция!”, “Долой царя!”

Полицейская охрана, карабинеры, жандармы, бывшие у отеля, быстро исчезали в толпе.

Несмотря на всю горячность проявляемых чувств, публика сама соблюдала порядок, и никакого вмешательства полицейских властейнетребовалось.

Но другого взгляда придерживались неаполитанские власти. Лучше всего свидетельствуют об этом газеты того времени, которые описывали, с какой тревогой муниципалитет реагировал на манифестацию в честь Горького.

Вот что писала газета “II Pungalo” (“Острие”) от 29 октября 1906 года: