Федор Раззаков - Гибель советского кино. Интриги и споры. 1918-1972

– Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нем дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить – жопа...

Когда Хрущев пошел в соседний зал, где висели работы Соболева, Соостера, Янкилевского, я вышел в маленький коридорчик перекурить. Стою рядом с дверью, закрыв ладонью сигарету, и вижу, как в коридор выходят президент Академии художеств Серов и секретарь правления Союза художников Преображенский. Они посмотрели на меня, как на лифтершу, и Серов говорит: «Как ловко мы с тобой все сделали! Как точно все разыграли!». Вот таким текстом. И глаза на меня скосили. У меня аж рот открылся. Я оторопел. От цинизма...».

Судя по всему, руку к этому скандалу приложил не только Ильичев, но и руководство Союза художников СССР. Только для чего это делалось? Жутовский и его соратники убеждены в том, что это делалось исключительно в целях лишить талантливую молодежь права на будущее. Дескать, догматики-идеологи вкупе с художниками-консерваторами грудью встали на пути новаторского искусства. Однако это сомнительная версия. Ведь у тех молодых художников, кто не относил себя к абстракционистам и рисовал реалистические картины, власть на пути не стояла и их «педерасами» никто не обзывал. Власть выступала именно против абстракционистов и прочих «новаторов» от искусства, которые рисовали свои картины исключительно для себя и небольшой группы снобов-интеллигентов, в то время как широкой публике творчество таких художников было неинтересно. Поэтому у власти имелись свои резоны так поступать. Она не хотела оплачивать из своего кармана (то бишь из государственного бюджета) картины, фильмы и книги «новаторов», которые создавались не ради широких масс, а исключительно для узкой прослойки себе подобных снобов и заграничных искусствоведов. Для государства рабочих и крестьян это было бы не только слишком расточительно, но и идеологически неправильно: поддерживать деятелей культуры, которые ставят себя вне рамок социалистического реализма. Позицию властей по этому поводу чуть позже озвучит сам Леонид Ильичев, который скажет следующее:

«Искусство втянуто в водоворот идейных битв, оно находится на „баррикадах сердец и душ“. Здесь не может быть перемирия и примирения, идейных уступок и компромиссов. Наши идейные противники включают в свой арсенал такое оружие, как формализм, абстракционизм, декадентство, хотят засорить наше поле идеологическими сорняками, чьи семена выведены идейными селекционерами капитализма...

Партия проводила и будет проводить ленинскую линию – бороться за партийность и народность, за идейность и высокую художественность... Надо отказаться от какой-либо предвзятости, помнить, что борьба идет не против людей, а за людей, против плохих идей...».

Между тем нужного эффекта Ильичев добился: после скандалов в ВТО и Манеже Хрущев распорядился усилить идеологический контроль над художественной интеллигенцией. А чтобы этот контроль было легче осуществить, он согласился с предложением Ильичева ликвидировать все творческие союзы, объединив их в один – в Союз художественной интеллигенции. И первым в списке на ликвидацию стоял Союз работников кинематографа, где было особенно сильно еврейское лобби. Кроме этого, было принято решение несколько снизить процент приема в вузы страны (в том числе и творческие) еврейской молодежи как потенциальных рассадников идеологического бунтарства.

Естественно, киношные руководители с ужасом восприняли новость о возможной ликвидации пусть формального, но все-таки Союза кинематографистов, и стали придумывать разные ходы, чтобы отговорить Хрущева от этой затеи. Первая такая попытка была предпринята Иваном Пырьевым и его соратниками 17 декабря 1962 года,когда Хрущев собрал представителей творческой интеллигенции в Доме приемов на Ленинских горах в Москве. О том, как происходила эта встреча, послушаем рассказы двух представителей кинематографической среды: Михаила Ромма и Владимира Наумова (отметим, что оба принадлежат к еврейскому клану).

Вспоминает М. Ромм: «Вначале он (Хрущев. – Ф. Р.) вел себя как добрый, мягкий хозяин крупного предприятия, вот угощаю вас, кушайте, пейте. Мы все вместе тут поговорим по-доброму, по-хорошему.

И так это он мило говорил – круглый, бритый. И движения круглые. И первые реплики его были благостные.

А потом постепенно как-то взвинчивался, взвинчивался и обрушился раньше всего на Эрнста Неизвестного (Хрущев запомнил его еще по скандалу в Манеже. – Ф. Р.). Трудно было ему необыкновенно. Поразила меня старательность, с которой он разговаривал об искусстве, ничего в нем не понимая, ну ничего решительно (здесь Ромм, конечно, прав, хотя доля интеллигентского снобизма в его заявлении присутствует: дескать, куда ты суешься, колхозник! А ведь Хрущев на том совещании много полезных вещей сказал, хотя изъяснялся коряво, а порой и вовсе неграмотно. Ромм за эту неграмотность ему тоже попеняет. – Ф. Р.). И так он старается объяснить, что такое красиво и что такое некрасиво; что такое понятно для народа и непонятно для народа. И что такое художник, который стремится к «коммунизьму», и художник, который не помогает «коммунизьму». И какой Эрнст Неизвестный плохой. Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И наконец нашел, нашел и очень обрадовался этому, говорит: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите»...

Видим мы, что ничьи выступления – ни Эренбурга, ни Евтушенко, ни Щипачева – очень хорошие, ну просто никакого впечатления, отскакивают как от стены горох, ну ничего, никакого действия не производят. Взята линия, и эту линию он старается разжевать...

Наконец берет заключительное слово. Из этого заключительного слова запомнились мне несколько абзацев.

Начал он его опять же мягко. Ну вот, говорит он, мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ – это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы – партия. Значит, мы и будем решать, я вот буду решать. Понятно?

– Понятно.

– И вот еще по-другому вам скажу. Бывает так: заспорит полковник с генералом, и полковник так убедительно все рассказывает, очень убедительно. Генерал слушает, слушает, и возразить вроде нечего. Надоест ему полковник, встанет он и скажет: «Ну вот что, ты – полковник, я – генерал. Направо кругом марш!». И полковник повернется и пойдет – исполнять! Так вот, вы – полковники, а я, извините, – генерал. Направо кругом марш! Пожалуйста.